А у нас во дворе

3. Отвечайте на каждое письмо мне. Знакомым сообщите, что я переведен в другую часть, оттуда напишу. Родителям, сестре, брату напишите то же самое. Но если у меня другого адреса не будет, писать я не смогу, напишите им вторично, объяснив хотя бы вкратце, в чем дело. Иначе они с ума сойдут, не получая от меня писем. Если же у меня будет адрес, все письма обязательно перешлите. Поручаю это тебе, Немочка. В письме Белле напишите, что деньги я дочке буду посылать — сколько смогу. (Я имею в виду, конечно, ваши деньги.)

Вот три просьбы. Еще раз умоляю не забывать о них никогда.

Чем жить так, как мне предстоит, лучше совсем не жить.

Но все же попробую. Если окажется все бессмысленным, то выход будет один. В этом случае не осуждайте меня, а поймите. И вспоминайте, был такой Миллер, в общем, неплохой малый, любил жизнь, не всякую, а именно нашу, советскую, желал счастья своей стране и всегда старался чем мог помочь строительству этого счастья, любил книги, музыку, ненавидел войну и стал нелепой жертвой ее… Если не доживу до победы, а, наверное, не доживу, желаю вам дожить до нее и в какой-нибудь мирный день вспомнить и обо мне. И еще желаю не становиться жертвой своих мальчишеских желаний. В наше суровое время это не прощается.

Пишу какие-то розовые слова, а на душе дьявольщина, иногда кажется — мозг не выдержит.

Может случиться и это. Еще раз умоляю сделать все, о чем прошу. Не забывайте меня. Помогите и лично мне, если сможете. Уверен в вас. Крепко обнимаю, целую вас, Даня, Женя, Нема, Толя.

Ваш Миша.

Если окажетесь в М., обязат. повид. Беллу.

Вот перепечатал я это трагическое письмо с «петлей на шее», и надо бы что-то прибавить. Но остальное вы уже знаете сами. Тяжело на душе не только от воспоминаний. У меня есть ощущение нечистой совести: в памяти не сохранилось ничего, что давало бы ответ на мучительный вопрос — как мы четверо исполнили просьбы Миши? И главную из них — как долго посылали мы деньги Вам, крошечной, и как это делалось? Редакцию вскоре разогнали — все по той же причине. Мы подали коллективный заступнический рапорт начальнику политотдела армии полковнику Пономареву (думаю, что я не путаю фамилии). И тогда впервые узнали, что коллективные рапорты в армии запрещены. Была политически осуждена вся обстановка в «кипнисовском бардаке». Нас отправили в разные места. Нема Мельников попал в дивизию нашей армии. Мне пришлось уехать в резерв ПУРа [3] . Жене Аграновичу — не помню куда. Существенно, что уже в апреле — мае мы не были вместе. Каждый что-то делал, чтобы Мише помочь, но усилия эти были тщетны (смешно и наивно было бы полагать, что они сыграли хоть какую-нибудь роль в замене смертного приговора отправкой Миши и М. на передовую). Я связался с Маргаритой Алигер и просил ее все рассказать Фадееву (который хорошо знал Мишу), дабы А. А. что-нибудь предпринял. В 1949-м, когда меня исключали из партии за космополитизм, к мои винам была прибавлена «защита дезертира во время войны». (Это сделал отнюдь не Фадеев, а критик Даниил Романенко, который весной 1942-го расследовал всю эту историю в нашей редакции по поручению Политуправления фронта и от кого-то узнал о моей попытке привлечь к заступничеству А. А.) Помню еще, что я виделся в Москве с Беллой — раз или два. Все ей рассказал, но дружеские отношения у нас с ней почему-то не сложились. Мишиного письма я ей показывать не мог, потому что папочек «Зольдатен Брифе» — трофей 1942 года — с собою в командировки не возил. (Кстати, такие папочки, взятые в разбитом немецком бронетранспортере под Сухиничами, были и у Миши.) И естественно, задавать вопроса о деньгах я не мог бы, а говорила ли она о них хоть что-нибудь — не помню. Боюсь, мы выполнили ту Мишину просьбу раза два-три, не больше, словом — пока были еще вместе. А может быть, и дольше, но как это происходило — уже не вспомнить.

3

ПУР — Политическое управление рабоче-крестьянской Красной армии.

Недавно я спросил об этом Нему Мельникова (в тот вечер, когда нашел и перечитал Мишино письмо). Ничего внятного и он припомнить не смог. Меня только утешает, что ощущения нечистой совести по этому поводу во время войны я не испытывал. Значит, что-то доступное нам мы все-таки делали… А если провинились, прощенья у Миши уже не попросишь. Прошу его у Вас.

Мая 85 Д. Данин

* * *

Отцу

Письмо, послание, прошенье От потерпевшего крушенье. Письмо, послание, призыв От гибнущего к тем, кто жив. Из заточенья, из неволи Сигнал смятения и боли, Мольба, отчаяние, крик… Я устремилась напрямик На голос тот. Но вышли сроки, Оставив выцветшие строки Про горе и малютку дочь… Мне сорок пять. И чем помочь?

* * *

То облава, то потрава. Выжил только третий справа. Фотография стара. А на ней юнцов орава. Довоенная пора. Что ни имя, что ни дата — Тень войны и каземата, Каземата и войны. Время тяжко виновато, Что карало без вины, Приговаривая к нетям. Хорошо быть справа третьим, Пережившим этот бред. Но и он так смят столетьем, Что живого места нет.

* * *

Я встретила погибшего отца, Но сон не досмотрела до конца. Случайный шорох помешал свиданью. Прервал на полуслове, и с гортанью Творилось что-то… тих и близорук, Он мне внимал растерянно… И вдруг Проснулась я, вцепившись в одеяло: Отца нашла. Нашла и потеряла.

* * *

А тогда, на начальном этапе, Рисовала я солнце на папе, А вернее, на снимке его. Я не знала о нем ничего. Лишь одно: его мина убила. И так сильно я папу любила, Рисовала на нем без конца. Вышло солнышко вместо лица.

И всем, чем дышалось…

Когда я думаю о каком-нибудь поэте, то в памяти моей (правда, весьма слабой на стихи) прежде всего возникают не строки, а звучание, не слова, а мелодия, ритм, наиболее характерные для поэта. При мысли о Пастернаке слышу вот что: «та-та-ТА-та-та ТА-та-та та-та-ТА-та-та ТА-та…» Слова вертятся в голове, но, лишь порывшись в сборнике, могу их воспроизвести:

Разговоры вполголоса, И с поспешностью пылкой Кверху собраны волосы Всей копною с затылка… [4]

4

Отрывок из стихотворения Бориса Пастернака «Лето в городе».

А иногда звучит совсем другое: «та-ТА-та-та та-та-та-ТА та-ТА-та-та та-ТА та-ТА-та…». Что это? Беру в руки книгу и, полистав, читаю:

В московские особняки Врывается весна нахрапом, Выпархивает моль за шкапом И ползает по летним шляпам, И прячут шубы в сундуки… [5]

Пастернаковская музыка богата и разнообразна, но она всегда пастернаковская, и, слыша ее, чувствую, пользуясь словами другого поэта, «сердцебиение при звуке». [6] И вовсе не потому, что Пастернак для меня самый-самый. У меня не было с его поэзией того романа, какой был в 1971-м с Заболоцким или позже с Г. Ивановым. Напротив, я никогда не могла читать его подряд, быстро уставая от бешеного напора и густой образности. И тем не менее он часть меня.

5

Отрывок из стихотворения Бориса Пастернака «Земля».

6

Строка из стихотворения Арсения Тарковского «Как сорок лет тому назад…».

Кто-то сказал, что невозможно по-настоящему понять поэта, не пожив в его родных краях, не подышав тем воздухом, каким дышал он. Возможно, это преувеличение, но доля истины здесь есть. Пастернаковская поэзия, его московское аканье, его многочисленные гласные, похожие на распахнутые окна, в которые «врывается весна нахрапом» или бесшумно влетает тополиный пух, — это мое московское и подмосковное детство, моя ранняя юность с ее романтикой, захлебом и мгновенными перепадами настроения.

Гром отрывистый слышится, Отдающийся резко, И от ветра колышется На окне занавеска. Наступает безмолвие, Но по-прежнему парит, И по-прежнему молнии В небе шарят и шарят… [7]

7

Отрывок из стихотворения Бориса Пастернака «Лето в городе».

Летом 1954 года мы снимали дачу в Переделкине неподалеку от писательского городка, и почти каждый день я приходила на тихую улицу Павленко, чтобы там, не опасаясь машин, учиться кататься на велосипеде. Я доезжала до трансформаторной будки, неуверенно разворачивалась и ехала обратно мимо дачи Пастернака до конца аллеи. И так много часов подряд. Что я знала тогда о поэте, чью улицу изучила до мельчайших подробностей? Да ничего существенного. Только то, что он известный, что в нашем книжном шкафу стоят его сборники, что катаюсь мимо его дачи. Причем с каждым разом все ловчей, быстрей, уверенней. И в конце концов я, как птенец из гнезда, вылетела с тихой и безопасной улицы Павленко на простор, чтоб, пытаясь опередить поезд, с ветерком промчаться по откосу на станцию и встретить маму.