А у нас во дворе
Шрифт:
– Всё, всё, тише... Будет тебе твой Воронин... за шкирку приволоку...
Остывала от истерики я медленно, согревалась в руках у Логинова. Постепенно конвульсии прекратились, трясучка исчезла, как и не было. Он, удостоверившись в положительном результате, отпустил меня, помог лечь.
Я лежала без сил, опустошённая, и еле слышно скулила:
– Ты ничего не понял... Почему? Ты же умней других... Для чего Шура врал, когда убеждал, что ты любишь меня? Я ему ничего плохого не делала... Зачем давать надежду, а потом... У меня теперь никого не осталось, кроме Воронина...
В палате, если не считать моего бормотания, стояла бессмысленная, окончательная тишина. От неё в ушах звенело. И я пыталась наполнить её хотя бы идиотским лепетом. Дядя Коля однажды рассказывал, что у мужчин тоннельное зрение. Мышление у них, прежде всего, тоннельное, это вернее. Между "да" и "нет" не существует никаких иных вариантов.
Логинов смирно сидел подле меня, внимательно слушал жалкий скулёж. Не вынеся неторопливо разворачивающейся безрадостной перспективы, униженно попросила его:
– Уходи, а? Совсем...
– Нет, - Логинов поднялся и решительно известил, - вот теперь я точно никуда не уйду. Ты от меня слишком многого требуешь. Пусть отсюда твой Воронин выметается.
– Он не мой, - поспешила я откреститься от несправедливого обвинения.
– Без разницы, - почти прорычал Логинов, по ходу, выбитый из равновесия моей безобразной истерикой.
– Я вообще не понимаю, почему он до сих пор возле тебя околачивается. Чтоб я его здесь больше не видел. Ты поняла?
– Угу, - подтвердила устало. Мой Логинов возвращается? Невероятно.
– И хватит валяться, истеричка. Посмотри, что ты натворила, - он всунул мне в руки обрывки постельного белья.
– Теперь платить придётся. В тройном размере. Ну-ка, марш на стул! Я убираться буду.
Я интересно проводила время в поисках стула. Почти игра в жмурки. Серёжка мне не помогал. Насвистывая, он ликвидировал следы землетрясения. Разнообразные звуки сыпались, казалось, со всех сторон. Закончив, потребовал:
– Давай, возвращайся.
Я покорно и почти сразу, ориентируясь на его голос, добралась до койки. Села. Он примостился рядом, обнял. Повздыхали успокоено, привыкая к новому для обоих положению. Он тихо предупредил:
– Ты такая всклокоченная - чистый воробышек. Прости, но устоять невозможно. Я тебя сейчас поцелую.
Я забилась в его руках, завертела головой.
– Нет, нет, не надо...
– Почему?
– забеспокоился он.
– Это так больно, - мне неловко было признаваться, но и врать не хотелось.
– У меня до сих пор нижняя губа болит.
– Чудачка, - он оживился.
– Это так сладко! Особенно с тобой. Сейчас сама убедишься, обещаю.
Губы у него по ощущению - сухие, чуть потрескавшиеся, - на вкус - слегка солоноватые, - а поцелуй получался удивительно сладким. Длился он, пока я не начала всерьёз задыхаться. В голове помутилось.
– Ну, теперь спать, - скомандовал этот изверг рода человеческого, сам с трудом отрываясь от моих губ.
– Тебе таблетки принять нужно, отдохнуть.
– Нет, - попросила
я его, потеряв всякий стыд, одурманенная внезапно проснувшейся во мне чувственностью.– Пожалуйста, поцелуй меня ещё раз. Один разочек, а?
Странно. С Ворониным в памятный вечер было приятно целоваться, но личной потребности не возникло. А с Серёжей... Неутолимая жажда навалилась.
Логинов легко сдался. Без уговоров. Сразу. Мы целовались с ним до самого ужина, благо, никто нашего уединения не нарушал. Сердца наши неистово колотились о грудные клетки, чуть не выпрыгивая, дыхание прерывалось. Вокруг расстилался пустой космос, где не было места никому, кроме нас. Мы благополучно забыли о скором начале дежурства медсестры Юли, о постельном белье, порванном на тряпки, о том, что в любую минуту в палату могли вторгнуться посторонние. Между затяжными, капитально сносящими крышу, лобзаниями, я шепнула:
– Скажи, я красивая?
– и ждала в ответ "очень". Воронин недавно заявил, что я стала очень красивой. Мне надо было в его словах удостовериться. Мне требовалось знать, насколько я для Логинова привлекательней Танечки. Получила оскорбительно равнодушное:
– Не знаю.
– Это как?
– я не могла выбрать, обидеться на безразличие или копать дальше.
– Да не задумывался никогда, - Логинов давно лежал рядом, как бы невзначай примостив свою руку на мою грудь, - я знакомилась с новыми ощущениями, - другая его рука подсунулась мне под спину.
– Э-э-э... не поняла...
– Чего непонятного?
– он закинул ногу мне на бедро, приготовился продолжить поцелуйное действо, от него несло жаром, как от раскалённой печки.
– Я когда в очереди, - ну, в кинотеатре, помнишь?
– тебе в глаза посмотрел, всё, больше ни одну девчонку в упор не видел. Причём здесь красота? Ты есть, других нет.
– Я тоже больше никого не видела, - мои пальцы исследовали его лицо: лоб, брови, нос, верхнюю губу.
– У тебя глаза, как горький шоколад. Когда в них смотришься, затягивают по самую маковку. И нос лучший в мире.
Через несколько минут, продышавшись, уличила его:
– Врёшь ты всё про красоту. Из девчонок себе самую красивую выбрал - Танечку.
– Ты так считаешь?
– он переместил руку, плотнее обхватив мою грудь.
– Трахается она хорошо, не спорю. Вот насчёт красоты... сомневаюсь. Злое всегда некрасиво.
– А я совсем не умею, как ты выразился, трахаться. Ни разу не пробовала. Веришь?
– Верю, - рассмеялся он.
– Замечательно, что не пробовала. Свою женщину я сам хочу обучать всему, что нужно.
– Разве я твоя женщина?
– Начиная с очереди в кинотеатре. Неужели ты за эти годы не поняла? Моя и ничья больше, - он приложился губами к ямочке у ключицы. Мёд растёкся по моему телу, и слабость потекла вслед за ним.
Интересная логика у противоположного пола. Если у Воронина - значит, баба. Если у Логинова - то его женщина. Странное для меня понятие, из другой, взрослой и недоступной пока жизни.
– Так ты папа Карло?
– преодолевая истому, хихикнула я.
– Под себя меня выстругивал?