А жизнь одна...

— Здравствуй, Мореход! — звонко сказал Виктор, и этот звон, кажется, повторила висевшая над столом люстра.

— Мореход… — горько скривил губы Эрвин. — Налетевший на скалу…

— Но-но! — энергично перебил друг и поддал ему в бока маленькими кулаками. — Безответственное заявление, совершенно безответственное!

— Хандрит, итоги подводит, — шутливо бросил Сулев, подходя к ним и обхватывая обоих своими могучими, длинными руками.

И трое на миг застыли в едином, взволнованном объятии. Вот такой же была их первая встреча в конце войны…

Хотя — нет, не такой.

Эрвин и Сулев прошли войну бок о бок — сначала дрались в истребительном батальоне, потом служили в гвардейском национальном корпусе.

Не могли разлучить их и ранения: они неизменно оказывались рядом — однажды даже в медсанбате. У обоих поровну оказалось и боевых наград. А Виктор пропал после ожесточенного боя на подступах к Таллину, и до января 1945 года друзья не знали о нем ничего. Не хотели верить, что уже тогда, в первых схватках с наступающим врагом, погиб их веселый и неутомимый Тенор, как прозвали его еще в школе за мелодичный и чистый голос, но ведь шла война — и еще какая!.. И вдруг встретились в штабе корпуса, на площадке лестницы, которая вела на второй этаж здания. В первую минуту все трое так растерялись, что остановились, как будто пристынув к плиткам паркета, не в силах оторвать от них подошвы сапог. Потом двинулся вперед Виктор, и три солдата без слов, обнявшись, загородили лестницу. А вечером они сидели недалеко от штаба, где нашла временное пристанище мать Сулева, и не могли наговориться, насмотреться друг на друга.

— Ох, ребята, и не верю, что это вы, — сказала тогда, вытирая заплаканные глаза, мать Сулева. — В таком огне уцелели…

Блестя зелеными глазами, Виктор за всех звонко ответил:

— А мы еще не все сказали, мать, на этом свете. Нам вот Гитлера-собаку закопать надо, разрушенное восстановить, новую жизнь построить. Одним словом, дел много! — И, помолчав, сурово добавил: — Да еще предателей, которые по лесам помогали ловить нас, надо к стенке поставить.

Как оказалось, последнее у Тенора было кровавой кипенью в сердце. За годы партизанской жизни в вируских и тартуских лесах его трижды схватывали молодчики из «омакайтсе», и только чудо спасло от смерти.

А они, эти бывшие омакайтсчики, не дремлют и по сей день. Это один из них, укрывшийся в «нейтральной» стране, стал причиной свалившихся на Морехода неожиданных испытаний.

Сейчас, много лет спустя после той памятной январской встречи, каждый из троих друзей мысленно перебирал пережитое, и даже в ожесточившееся сердце Эрвина проникло тепло от братского объятия. А маленькая Сирье уже с громким криком бежала на кухню.

— Мама, мама… сматли — абнимаются!..

И друзья, любовно посматривая один на другого, расцепили руки, засмеялись, прошли в большую комнату.

— За стол, мушкетеры, за стол! — нетерпеливо подгонял Сулев, разливая коньяк.

Фанни торжественно водрузила в центре стола фарфоровую посудину с еще дымящимся огромным гусем, комната наполнилась вкусным запахом.

6.

Эрвин долго ворочался на своем диване, курил и никак не мог заснуть. События минувшего дня одно за другим вновь и вновь всплывали перед глазами, будоражили мозг, вызывали на размышления. Интересно, спит ли Виктор? Как он вдохновенно, радостно пел весь вечер!..

Странно и порой забавно в жизни складывается. Жили-были в городе трое мальчишек, трое одноклассников. Вместе бегали на Штромку — ближайший пляж и лесопарк на берегу залива, через забор нередко проникали на ипподром — убедиться, что любимые рысаки все еще берут призовые места, ездили в Пирита — покупаться, поозорничать, поглазеть на развлекающихся иностранных и местных «джентльменов» и их томных спутниц, гуляли по аллеям и полянам старинного Кадриорга, отдыхали под вековыми кленами и дубами, посаженными при Петре Великом, и нельзя было сказать, кто из троих верховодит — были все равны, ребячья демократия стояла на самом высоком уровне. Только, пожалуй, Сулева признавали негласным центром троицы, и не потому, что он был крупнее и сильнее, а просто так уж сложилось… А потом мальчишки закончили школу и на правах взрослых пошли искать работу — детство кончилось. Потом — июнь-июль сорокового, революция, советская власть, и не успели улечься страсти, как нагрянула черная буря, подхватила и понесла…

Не попал Тенор в консерваторию, не встал за штурвал корабля Эрвин, не изобрел ничего мечтавший выучиться на инженера Сулев. В истребительный батальон все трое вступили одновременно, без колебаний. Грозное было время!

Кто бы мог сказать, что маленький соловушка Виктор станет бесстрашным бойцом-партизаном, что за его голову немцы, их «служба безопасности» будут обещать большую награду! И опять этот Виктор, друг, которого знал, как самого себя, не похож на человека со столь героической биографией, стал новым, непостижимым — респектабельный интеллигент, правда, по-прежнему быстрый и неугомонный. Вместе с Сулевом заочно окончил политехнический, руководит в Пярну крупным цехом.

А Сулев? «Товарищ директор у себя? Один?» — почтительно осведомлялись о нем рабочие и служащие, когда Эрвин как-то присел напротив секретарши, ожидая друга. Их Сулев — директор! А в войну часто из одного котелка щи хлебали. Возвращаясь из разведки под Нарвой, от одного снаряда были ранены — Сулев тяжело, в спину, а Эрвин в плечо. Пять часов под вражеским огнем, по болотным кочкам выволакивал на себе обессилевшего товарища и только вот сейчас, вспомнив это, подумал, что маленького Виктора вынести к своим было бы куда проще!..

«И все-таки были мы молодцы», — растроганно прошептал Эрвин. Повернувшись на левый бок, услышал гулкие и частые удары сердца — на них тонко отзывались пружины дивана. Лег на спину — сердце стучало так же громко, так же тревожа слух. Не сразу понял, что он плачет, — ведь и веки стали мокрыми. Плачет… Отчего?

И вдруг понял: от зависти, от глубокой, раздирающей сердце обиды! Было их три друга, и вот двое отлично устроены в этой жизни, а третий — измученный и оскорбленный — бездомной собакой скитается по белу свету, без гроша в кармане, без надежды на завтра. О, они, те двое, могли бы не допустить той дикой несправедливости, которая выбила его из штурманской рубки, — и этим бы доказали настоящую дружбу!

Но тогда пришлось бы им поссориться с Яном Раммо, а Ян — солидная фигура. Впрочем, какое это имеет значение? Вчера избрали, а сегодня могут прокатить!

Эрвину жгуче хотелось сейчас увидеть Яна Раммо, бывшего обыкновенного сержанта в полку, низвергнутым с его нынешнего высокого пьедестала. Сытое, выхоленное лицо, цепкие, сурово прищуренные глаза, внушительные золотые шевроны на рукавах. Одну руку всегда держит на столе, а то и обе сразу, чтобы люди не забывали про эти шевроны, благоговели перед ними… Таким запомнился бывший однополчанин Ян Раммо на том заседании парткома, где самым неожиданным образом была решена судьба Эрвина.

— Есть предложение послушать, как это опытный моряк, старый гвардеец, коммунист позволил себе клюнуть на провокацию врага, опозорить за рубежами нашей Родины советский морской флаг.

Именно таким, слово в слово, было вступление секретаря парткома, открывшего обсуждение персонального дела незадачливого штурмана. А в голосе — металл, в глазах сверкнули молнии. Это сразу определенным образом настроило всех членов бюро.

Но Эрвин не считал, что он опозорил советский морской флаг. Его трясло при одном напоминании о случившемся, и он искренне думал, что дал достойный отпор провокатору.