А жизнь продолжается

Он звонит в колокольчик, вызывает старшего приказчика и, приветственно кивнув ему, говорит:

— Около моей двери в контору появились безобразные вывески, сними-ка их.

— Слушаюсь.

— Все рекламы маргарина.

— Слушаюсь.

— И табака. И консервов тоже. Все убрать.

— Слушаюсь.

— Пока все.

Да уж, хорошо бы это выглядело, если б герб британского консульства соседствовал с вывеской, на которой красуются банки из-под сардин.

Он бросил взгляд на остальную почту, вскрыл несколько конвертов, там были счета, квитанции об уплате пошлины. И письмо, опущенное здесь в городе, наверняка просительное, он часто их получает, в основном от местных крестьян, важной шишке этого не избежать.

Он разрезает просительное письмо. Линованная бумага, корявый почерк, нарочито неуклюжий слог, но содержание вполне внятное. Его настоятельно призывают приглядывать за некими лицами и за шхуной «Сориа»:

«Вот и нынче в каюте была пирушка и творилось всякое непотребство аж за полночь, и таковых ночей, промежду прочим, не считано. По старому присловью, от черта беги, а цыгана сторонись, только она и не думает его сторониться. Я пишу это, потому как я Вам всегдашний друг, а коли Вы унаследовали его цыганские глаза, то мой Вам совет: не замешкав выдворить его из усадьбы, по старому присловью, и пускай тогда все будет похоронено.

Преданный Вам доброжелатель».

Он не вскрикнул и не заскрипел зубами от ярости, просто-напросто взял и кинул письмо в печь. Так-то оно лучше. До Гордона Тидеманна доходили кое-какие темные слухи про его мать, ребенком он не раз слышал отдаленные намеки на то, кто же, собственно, является его отцом, но позднее, когда он повзрослел, в присутствии молодого господина никто уже не позволял себе нагличать. Полученное письмо не имело никакой силы, оно было анонимным, консулу не пристало из-за него беспокоиться.

Тут он сообразил, что на дворе лето и печка холодная. Он подошел и развел в ней огонь. И сжег весь мусор, лежавший в печке. Так-то оно лучше всего.

Он посидел еще немного над конторскими книгами, написал несколько писем и снял с них копии, однако он был настолько поглощен утренним событием, что ему трудно было на чем-то сосредоточиться, завтра тоже будет день, а сегодня он даст себе поблажку и вернется домой пораньше. То-то Юлия и мать с сестрой обрадуются новостям.

Он распорядился закладывать коляску; когда он вышел на улицу, старший приказчик стоял уже на приставной лестнице и снимал вывески. Обыкновенно хозяин обращался к своим подчиненным сугубо по делу, но на сей раз он кивнул приказчику и сказал:

— Да, так оно смотрится не в пример лучше!

Домашние прямо онемели, они были ошеломлены, когда он выложил на стол документы и сообщил радостное известие. Нет, вы видали, он умудрился стать консулом, да еще британским, и хоть бы кому словечком обмолвился!

— Мы теперь приходимся женой, матерью и сестрой важной персоне, дети, идите-ка сюда, стойте смирно и любуйтесь на своего отца!

— Погодите, — сказал он, — вот когда на мне будет форма!

— Боже милостивый!

Дамы решили, что на обед должна быть лососина, а к ней бокал вина и капельку ликера к кофе.

— Это самое малое, что мы можем устроить в твою честь, — сказали они.

За столом они то и дело спрашивали: в чем же будут заключаться его обязанности?

— Представлять в Сегельфоссе Британскую империю, оказывать помощь британским судам, потерпевшим крушение в Атлантике. Вот тебе, Марна, случай потанцевать с помощником капитана.

Марна расхохоталась.

— Но ты за это ничего не получишь? — спросила его мать, спросила сметливая и дальновидная жена Теодора Лавочника.

— Если не считать почета, — отрезал он. Но, посмотрев на мать, сразу же спохватился. Она такая красивая, такая умница, она желает ему только добра, а душою помоложе их всех. — Возможно, я получу от этого косвенную выгоду, — сказал он. — Я думаю, у меня расширится круг покупателей и будет еще один торговый агент на южном маршруте. Это не так уж и нереально. Твое здоровье, мама!

— Я напишу Лилиан, — сказала Марна, — подразню ее слегка, ведь муж у нее никакой не консул!

Лилиан была их сестра, вышедшая за Ромео Кноффа.

— А у самой, — отозвался брат, — какой у тебя муж?

Марна замахнулась на него салфеткой и сказала, чтоб он придержал язык.

— Как, ты говоришь британскому консулу, чтобы он придержал язык?

Хохот.

— За тебя, Юлия! — поднял бокал Гордон. — Как бы я желал сделать тебя графиней!

— Чем же я тебя отблагодарю? — сказала фру Юлия, и на глазах у нее выступили слезы. О, милая Юлия, она была уже на сносях, и ей ничего не стоило разволноваться, Гордону нередко приходилось ее утешать.

Он ответил:

— Юлия, ты подарила мне во сто раз больше, чем я мог ожидать. И продолжаешь меня одаривать, и никому с тобой не сравниться. Улыбнись же, у тебя для этого есть хороший повод!

И все они выпили за ее здоровье.

Когда они кофейничали, зазвонил телефон, старая хозяйка вышла и моментально вернулась:

— Это из «Сегельфосского вестника», Давидсен спрашивает, правда ли, что Гордон Тидеманн сделался консулом?

Все так и всплеснули руками:

— Что ты говоришь! Ну надо же!

— Так ведь это было в утренних газетах, Давидсену телеграфировали из Осло.

— Не может быть! И что ты ответила?

— Ответила, что так оно и есть.

Короткое молчание.

— А что же тебе еще было говорить!

В течение всего дня раздавались звонки с поздравлениями. Начальник телеграфа, который первым в Сегельфоссе узнал эту новость, дипломатично сказал:

— Я проходил мимо «Сегельфосского вестника» и увидел на стене объявление!

Звонили и судья, и доктор, и многие другие, короче, все, поистине это был знаменательный день, телефон не умолкал.

Аптекарь Хольм позвонил фрекен Марне и поздравил в ее лице все семейство. Очередное его чудачество! После чего он сказал:

— Мне не хотелось беспокоить хозяина дома, чтобы он лишний раз подходил к телефону. Но вы, фрекен Марна, достаточно молоды и красивы, чтобы меня простить.

Она опешила. Он назвал ее фрекен Марна, при том что они, можно сказать, не были друг другу представлены.

— Я передам, что вы звонили, — сказала она.

— Спасибо! Это все, о чем я вас пока осмеливаюсь просить.