А жизнь продолжается

— О нет! О нет! — умоляет Корнелия.

Август:

— Я слыхал, ты грозишься кого-то застрелить. Не советую. Видишь вон ту осину? Видишь на ней красный лист?

— Вижу, ну и что?

Перекрестив лоб и грудь, Август секунду целится и стреляет.

Красный осиновый лист как срезало, ветка покачивается. Выстрел в яблочко, неслыханная удача, Хендрик прямо рот разинул. То, что Август попал, молниеносно выстрелив, было невероятным чудом. Ну а то, что он дважды осенил себя крестным знамением, произвело, может быть, даже еще большее впечатление — это было пугающее зрелище, колдовство, да что там, обращение за помощью к самому нечистому. Тут Осе была бессильна.

Август смотрит на парня:

— Со мной шутки плохи!

— Да…

— Иди-ка встань у осины, и я сделаю отметку на твоем ухе!

— О нет! О нет! — причитает Корнелия.

У Хендрика зуб на зуб не попадает:

— Я вовсе не хотел… и в мыслях не было… никогда… я только так говорил…

— Пошел отсюда! — командует Август.

Корнелия вскакивает и, уцепив парня за руку, убегает с ним без оглядки.

XI

На шхуне от кормы до бака все заперто, предосторожности ради… но как могло статься, что Гордон Тидеманн отдал такое распоряжение? Чтобы он — и заподозрил родную мать? Да нет же, для этого у него не было никаких оснований, мать всего-навсего поднялась на борт поглядеть что и как. Зато у самой у нее несколько дней кряду душа была не на месте: она хватилась пояса, если она позабыла его в каюте, то он там так и лежит, а каюта заперта. Вот вам и улика, и повод для сплетен.

Подняться на борт еще раз и поискать нельзя уже, а спрашивать Подручного, не нашел ли он пояс, — неловко. Положение невыносимое! Ну что бы Подручному взять и самому обронить словечко, она готова была облегчить ему задачу, улыбалась, заговаривала с ним, но он молчал. Ничего не поделаешь.

На шхуне все заперто, в одночасье, старой хозяйке дорога туда заказана. А тем самым заказано и нечто другое. Она действительно была еще молода и душою, и телом, ей было радостно, оттого что она снова причастна к жизни, и, хотя она еще не перешагнула опасный возраст, у нее доставало отваги идти на риск.

Всякий раз, когда надо было коптить лосося, ее звали на помощь. Это работа ответственная, ибо товар — деликатный, требующий особого дыма и в нужном количестве. Без старой хозяйки в коптильне было не обойтись.

Но точно так же нельзя было обойтись и без цыгана, Александера, так что они представляли собой незаменимую пару. Мало того что он мастерски ловил в море лосося, он еще мастерски его и разделывал, солил и распластывал. Работник Стеффен пробовал, но у него получалось не так. Когда же все было готово, Александер забирался на крышу, и подвешивал тушки ровными рядами внутри дымохода, и по-особому накрывал. У Стеффена и это не получалось, однажды он опустил лосося в самый жар. Нет, это целое искусство.

Кроме того, в обязанности Александера входило заготавливать для копчения торф, вереск, опилки и можжевельник и составлять из них смесь, которая дымила вовсю, но без пламени. Рядом с помещением, где находилась большая печь, был закуток, до отказа набитый этим добром. Опилки и можжевельник непременно должны были храниться сырыми, торф и вереск — сухими. Опять же целое искусство.

К Александеру не придерешься, он свое дело знал. Домашнее копчение лосося в Сегельфосской усадьбе он довел до совершенства и превратил в источник дохода, товар поставляли уже в несколько городов, и хозяин постепенно начинал на это рассчитывать. Ох уж этот цыган Александер! Длинный, сухопарый, одинокий, он так и не завел в городке никаких знакомств, зато он обладал внутренней независимостью и ни перед кем не гнул спину. В сущности, все были настроены против черноволосого, смуглого чужака, и не будь он таким сноровистым, ему бы в усадьбе не удержаться. А может, он так и так бы не удержался, не стой за него горой старая хозяйка.

С их стороны это было чистое сумасбродство, но не без блеска, не без влюбленности и мечтаний. Тут и верность, и безудержность, и безоглядная щедрость души на цыганский манер, коей при иных обстоятельствах подобрали бы название поблагороднее. Им бы лучше расстаться и держаться друг от друга на расстоянии, для своей же собственной пользы, но они не захотели, их страсть была подлинна, как первая любовь. Только сопряжена с опасностью и полна треволнений.

Они повстречались молодыми, цыган и жена Теодора Лавочника. А бросила их друг к другу в объятия, послужила удобным поводом ягодная пора: она ушла со двора, кинув на него выразительный взгляд, и он обходом отправился ей навстречу. Он взял ее силой — конечно же, силой, но она желала этого и не раскаивалась. Так длилось все лето, и зиму, и следующее лето. Разлучившись же, они были не в силах забыть друг друга, а встретившись вновь, потеряли голову, как в дни своей первой молодости. Снова в Сегельфоссе, и с нею, снова любовь, вино и утехи и отчаянный риск. Обманывать они никого не обманывали, Теодор Лавочник давно умер.

А кроме того, разве их не связывала общая тайна? Они никогда об этом не говорили, даже намеками, даже между собой, но тайна существовала, неизменно вызывая в груди волнение сродни родительской нежности. Оба были преданы Гордону Тидеманну.

— Каюта заперта, — сказала она ему.

— Я знаю, — ответил он.

— Заперта, — повторила она про себя.

Он и не думал унывать, чумазое лицо его расплылось в улыбке, обнажившей ослепительно белые зубы. Люди находили, что глаза у цыгана навыкате, и относились к нему с опаской, она называла его Отто — и любила. Любила, как это ни странно и ни поразительно. Он был беспечен, лукав, нечист на руку, все ему как с гуся вода, он не был ни у кого в чести, редко мылся, носил в ушах золотые серьги, сморкался и харкал себе под ноги — и это еще не все. Зато в жилах у него текла ртуть, он был гибок как лоза, и проворен как кошка, и отскакивал на метр в сторону, прежде чем ловушка защелкнется, однажды он выпрыгнул с третьего этажа господского дома и приземлился на ноги, вот так-то. Ловкий, черт! Старой хозяйке не приходилось жаловаться, с присущей его расе необузданной чувственностью и ненасытностью он держал ее в состоянии вечного томления. Они встречались если не четыре, то хотя бы три раза в неделю, не уславливаясь заранее, не соблюдая никакой пунктуальности, теперь они лишились пристанища и виделись лишь в коптильне, и то если был лосось. Однако же он нашелся, в неистовом порыве он увлекает ее за собой и чуть ли не насильно вталкивает в закуток с торфом и вереском. «Дверь! — успевает вскрикнуть она напоследок. — Дверь отворена!» Не имеет значения, ничто уже не имеет значения, на них пахнуло торфом и вереском, как будто они вновь на поляне, усыпанной ягодами.

Потом-то они оба опомнились, поняли, чем рискуют. Она сказала:

— Отто, до чего ж ты неосторожен.

— Ну а что же нам делать!

— А если бы кто вошел?

— Да, — сказал он, покачав головой.

— Вдруг в следующий раз кто-нибудь да зайдет?

— Да.

Уединяться в закутке было опасно, а оставлять дверь нараспашку — верх безрассудства. Но уж коли на то пошло, открытая дверь вызывала куда меньше подозрений, чем если бы она была заперта. Кроме того, зайди кто в коптильню, громко заскрипели бы половицы. Да, но только это не выход, не выход на будущее. Верно ведь? Им нужно придумать что-то другое. Они оказались в большом затруднении, они не принадлежали самим себе, не могли пройтись вместе по двору без того, чтобы из какого-нибудь окошка их не провожали глазами. Александер делил каморку со Стеффеном, а хозяйкина комната в господском доме располагалась между детской и спальней Марны. Александеру уже один раз не посчастливилось, когда он наведался в эту самую комнату: его загнали на третий этаж и он вынужден был выпрыгнуть из окна.

Ну все не по-людски!

Торфяной закуток был хорош тем, что юркнешь туда — и вся недолга. Может, на их счастье и обойдется. «Ежели что, вали на меня, — говорил Александер. — Вали на меня!»

И все оставалось по-прежнему.

Их частенько вспугивали, но еще ни разу не застигли врасплох, они были до того беспомощны, что ничего не стыдились, они все пустили на самотек.

Их непрерывно звали, старую хозяйку — к фру Юлии или внукам, Александера — чтоб пособил на кухне, поднял что-нибудь тяжелое или убил мышь, забравшуюся в дровяной ящик. За ними не надо было далеко ходить, ведь они под боком, похоже, им так и не будет покоя. Нет, им не позавидуешь.

А теперь вот по его душу пришел Подручный, потребовал, чтобы Александера освободили и они могли доделать гараж. Пол, залитый в субботу, за двое суток затвердел уже, можно продолжать.

— Мне некогда, — ответил Александер.

— Дело в том, что нас ждет еще один гараж, — объяснил Подручный. — Время не терпит.

— Отто, ты должен пойти, — сказала старая хозяйка.

Быстро закончив гараж в усадьбе, они перекочевали со своими инструментами в город. Для нового гаража им предстояло снести сперва деревянную перегородку, потом углубить основание, соорудить опалубку и напоследок забетонировать. Большая работа. Подручный поспевал тут и там, короче, везде, ему не хотелось ударить в грязь лицом, консульский герб уже прибыл и висел у двери в контору в качестве единственного украшения. Подручный решил про себя, что разобьет стены гаража на квадраты, а отштукатурив, зачистит стальною щеткой. На худой конец отделочные работы можно завершить после того, как в гараж поставят автомобиль.

Возле гаража постоянно торчали зеваки — городские бездельники и молодежь. Приходил Давидсен из «Сегельфосского вестника» и в качестве редактора своей газеты расспрашивал Августа про это автостойло, смахивавшее на барские апартаменты. Сыновья доктора тут, можно сказать, дневали и ночевали, их было просто невозможно отсюда вытурить, любимым занятием этих сорванцов было вскарабкаться наверх и оседлать потолочную балку. Оно пусть и невысоко, но залитый пол тверд как камень, не дай Бог упасть. Подручный сколько уж раз и просил их, и предостерегал, в особенности чтоб не стояли под потолком на одной ноге, это еще что за новости! И что же, он оказался прав: в один прекрасный день старший мальчуган сверзился. Хоть и с небольшой высоты, но на твердющий пол, и здорово, должно быть, ушибся; он все смехом, мол, ничего страшного, а попробовал встать — и никак. Он упал так неудачно, что сломал себе ногу. Александер взвалил его на спину и отнес домой.