А. А. Алябьев

Песня-романс не новый жанр в творчестве Алябьева, и об этом уже упоминалось. Но никогда до этого времени произведения в этом жанре не воспринимались как подлинные лирические высказывания, согретые душевной теплотой, отмеченные простотой и искренностью эмоционального тона.

Творческие интересы композитора в области романсной лирики все более и более устремляются к песенному фольклору, к поэтическим образам, проникнутым народным духом. Все чаще в поисках поэтической основы романса композитор обращается к поэзии Дельвига. Вчитывается в сборник его стихов, вышедший под заголовком «Тетрадь 1820 года». Особенно привлекают его внимание стихи под характерным заголовком «Мелодия» или «Русская мелодия».

И чем более углубляется Алябьев в поэзию Дельвига, тем больший она находит у него отклик, благодаря какой-то особенной проникновенности, чистоте, художественной взыскательности и подлинной музыкальности, ярко выраженному народному характеру. Первая творческая встреча Алябьева с поэзией Дельвига — романс «Не говори, любовь пройдет».

Здесь, в тюремной неволе, рождается вдохновленное дельвиговским стихом произведение — это «Соловей», подлинная жемчужина русской несенной лирики, высокохудожественный образец жанра «русской песни».

В годы тюремного заключения инструментальному творчеству композитор уделяет не так много внимания, и все же здесь создано одно из его лучших камерно-инструментальных произведений — Третий струнный квартет.

Третий квартет (соль мажор) датирован «11 декабря 1825 года», когда следствие по делу об «убийстве» Времева проходило один из решающих этапов. Произведение, обладающее бесспорными художественными достоинствами, красноречиво и убедительно указывало на близость камерно-инструментального и вокального творчества Алябьева. Тесная связь с бытовой песенно-романсной культурой здесь особенно наглядна и ощутима. Музыка квартета подкупает мелодичностью, задушевностью, драгоценной ясностью, простотой изложения («инструментализм, подчиняющийся русской напевности» — Б. Асафьев). Примечательна третья часть квартета. Тема ее — мелодия знаменитого «Соловья», обрамленная подголосками, столь характерными для русского народного пения, одетая в гармонический наряд, придающий то грустную минорную, то более просветленную эмоциональную окраску.

Появление темы «Соловья» в квартете, датированном 1825 годом, вызвало, естественно, новые домыслы и версии о дате создания самого романса «Соловей», возникли и новые «хронологические загадки». Не лишены основания предположения о появлении этой темы во второй редакции квартета, при последующем обращении к нему композитора. Бесспорно все же, что квартет и в этой редакции создан в тюрьме.

По сравнению с Первым квартетом Квартет соль мажор — значительный шаг вперед в одной из наиболее сложных форм камерно-инструментальной музыки, которой теперь композитор владеет смело и уверенно.

В апреле 1947 года, после более чем векового забвения, это замечательное произведение начало свою вторую жизнь, прозвучав в «Историческом концерте» в исполнении московского Квартета имени Бетховена.

А создатель этих шедевров продолжал томиться в «Съезжем доме». По делу об «убийстве» все еще продолжалась и усложнялась невероятно запутанная судебно-следственная волокита, несмотря на то, что авторитетные судебно-медицинские заключения вновь и вновь с категоричностью подтверждали, что обвинение в убийстве отпадает и что смерть Времева наступила от причин, ни в какой степени не зависящих от инцидента за карточным столом. В конечном счете Алябьев опять же обвинялся только в драке и допущении у себя в доме азартной игры (сам Алябьев при этом в игре не участвовал).

Судебное производство, пройдя множество инстанций, дошло до высшей — Государственного Совета. Последний и вынес свое «мнение», которое было «высочайше» утверждено росчерком царя — «быть по сему». Это был приговор, гласивший: «Подполковника Алябьева, майора Глебова, в звании камер-юнкера, титулярного советника Шатилова и губернского секретаря Калугина, лишив знаков отличия, чинов и дворянства, как людей, вредных для общества, сослать на жительство: Алябьева, Шатилова и Калугина — в сибирские города, а Глебова, в уважение прежней его службы, в один из отдаленных великороссийских городов, возложив на наследников их имения обязанность доставлять им содержание, и сверх того Алябьева, обращающего на себя сильное подозрение в ускорении побоями смерти Времеву, предать церковному покаянию на время, какое определено будет местным духовным начальством».

Вдумываясь в содержание этого «мнения» Государственного Совета, нельзя не обратить внимание на явно пристрастный, несправедливый приговор в отношении Алябьева — по сравнению хотя бы с Глебовым, которому было оказано «уважение прежней его службы» [15] . Естественно, возникает недоумение. Почему же в отношении Алябьева — также участника Отечественной войны, боевого офицера и партизана, отмеченного орденами, наградами и повышениями в офицерских чинах от корнета до подполковника, участника смелых боевых операций в тылу врага, получившего ранение, к тому же сына видного государственного деятеля — сенатора и родовитого дворянина, — почему его боевым заслугам не было оказано такого же «уважения» и наказание было еще отягчено церковным покаянием? Стоит напомнить, что в карточной игре, как это было установлено по ходу следствия, непосредственным партнером умершего Времева был именно Глебов, метавший банк. Алябьев только наблюдал игру.

15

Глебов — участник Отечественной войны; награжден за храбрость, проявленную во многих сражениях.

В чем же истинная причина явной предвзятости по отношению к Алябьеву? Азартная карточная игра действительно преследовалась законом, но практиковалась тем не менее весьма широко и ссылкой в Сибирь, да еще с церковным покаянием, не каралась: играли в частных домах, в клубах, в так называемых «дворянских собраниях», партии составлялись на званых вечерах и балах, проигрывались большие состояния, поместья и т. д. А убийства на дуэли? Не стоит ли вспомнить, например, как были «наказаны» убийцы Пушкина, Лермонтова? Как известно, секунданты Мартынова (убийцы Лермонтова) оставлены без всякого наказания, а сам Мартынов, отбыв для вида месячное церковное покаяние, был обласкан светским обществом, очень легко вернул «царское благоволение» и сделал блестящую карьеру.

В чем же истинная причина столь сурового, беспощадно жестокого приговора?

Не сыграли ли здесь все же решающую роль близость Алябьева к прогрессивным литературным деятелям и декабристским кругам, его общение с передовыми представителями дворянской интеллигенции, гусарской вольницы, его дружба с Грибоедовым, хотя и освобожденным после четырехмесячного содержания под стражей по обвинению в причастности к тайному обществу, но оставшимся в явной немилости у царя и, по существу, сосланным в «почетную ссылку», столь трагически завершившуюся в Тегеране.

Не случайно, надо думать, пристально следил за алябьевским процессом сам царь, а шеф жандармов Бенкендорф по поручению Николая I обязал начальника корпуса «собрать по обстоятельствам все рассуждения и толкования по сему предмету, мне оные сообщить в непродолжительном времени».

На основании полученной информации Бенкендорф докладывал царю о том, что на судебное заседание «собралось множество зрителей и некоторые из них не могли удержаться от слез. Обвиняемые же выслушали приговор, не теряя присутствия духа. Алябьев, возвратившись в тюрьму, упал в обморок».

«Пишут из Москвы, — сообщалось в другом донесении,— что полученное в оной известие о решении участи Алябьева и Шатилова произвело весьма невыгодное впечатление...» Чем же объяснить тогда и безоговорочную санкцию «мнения» Государственного Совета и столь повышенный интерес самодержца к общественному резонансу, вызванному приговором, как не «неблагонадежностью» Алябьева в представлении «власти предержащей».

Итак, николаевский росчерк «быть по сему», учиненный на «Мнении Государственного Совета», решил судьбу. Начался новый этап биографии Алябьева — жизнь в изгнании. Собственно, ссылка длилась свыше пятнадцати лет, а преследования — до конца жизни.