А. К. Глазунов

Произведение было разучено потихоньку от Саши в качестве сюрприза. Это была идея щедрого на выдумки Беляева, который, казалось, только и думал, какое бы еще удовольствие доставить своему любимцу.

Исполнители начали играть с воодушевлением, но в середине сбились. Худенький молодой человек с узкими черными усиками потерял остальных, несколько раз безуспешно пытался вступить и наконец голосом, полным отчаяния, закричал:

— Господа, возьмите меня с собой!

Все засмеялись, и пришлось начать сначала. После Сашиного квартета пошла программа классическая.

— Сочинения каждого автора исполняются обычно в порядке их нумерации,— объяснял Саша Чайковскому.— Вот сегодня мы будем слушать пятый квартет Бетховена, а прошлый раз слушали четвертый.

— Как хорошо, слаженно у них звучит,— похвалил Чайковский исполнителей.

— Да, теперь стало хорошо, а когда я в первый раз пришел к Митрофану Петровичу и услышал еще на лестнице их репетицию, меня охватил такой приступ смеха, что я не в силах был дернуть шнурок звонка.

По окончании концерта, уже в первом часу ночи, был устроен торжественный ужин. За столом Беляев сам рассаживал гостей, стараясь устроить их так, чтобы ближе к нему с правой стороны поместились самые старшие и дорогие для него гости. На этот раз рядом с ним оказались Стасов, Римский-Корсаков, Бородин, Чайковский, Глазунов и Лядов. Что бы Беляев ни делал — играл ли в карты, исполнял ли квартет, он всегда торопил всех. И тут, указывая места, он тоже подгонял: «Скорее садитесь, скорей!»

Как только все расселись, начались поздравительные речи. Первым поднялся Стасов. Он провозгласил тост за гостеприимного и радушного хозяина, который столько сделал для процветания русской музыки и от которого в будущем можно ожидать еще большего. Затем кто-то предложил тост за Чайковского, и тут вся присутствующая молодежь закричала «ура», захлопала в ладоши, а некоторые в знак восхищения стали даже топать ногами. Саша взглянул на Чайковского и вдруг понял, что вся эта официальная торжественность чужда ему и что он с гораздо большим удовольствием поговорил бы о музыке в какой-нибудь иной, более спокойной, интимном обстановке. Но Петр Ильич встал и в ответном слове поздравил петербургских композиторов с замечательными успехами в творчестве, а затем предложил выпить бокал за здоровье руководителя их — Николая Андреевича Римского-Корсакова. Тут тоже все закричали «ура» и захлопали, а потом пошли уже самые разнообразные тосты. И из «нашего не стареющего никогда, нашего мудрого и несравненного Стасова», и за Бородина, и за скорейшее окончание его «Князя Игоря».

В произнесении речей больше всех отличался Саша. Он говорил и о своих любимых композиторах, и об их последних произведениях. Чайковский, слушая его, удивлялся:

— Какой у Саши талант на тосты, он у вас прямо тулумбат [7] какой-то.

После ужина все снова перешли в зал, где началось представление пародии на итальянскую оперу. Римский-Корсаков сел за рояль и заиграл в басах бесконечное тремоло. На середину зала выбежал закутанный в шаль, в шляпе с пером Сигизмунд Блуменфельд и стал импровизировать длинную, слащавую арию. Ария исполнялась будто бы на итальянском языке, который имитировался набором из русских и итальянских слов. В конце арии из-за столика выскочил наблюдавший за своей «жертвой» Феликс Блуменфельд, и между «соперниками» завязалась борьба, сопровождавшаяся большим дуэтом.

7

Тулумбат — руководитель на восточных пирах.

Все громко смеялись, по больше всех был, кажется, доволен Петр Ильич. Он, так же как и петербургские композиторы, возмущался засильем на русской сцене итальянской оперы, мешавшей развитию русского национального искусства.

Вскоре Чайковский уехал, но связь с ним не обрывалась уже никогда. Саша посвятил ему свою третью симфонию, писал письма, в которых делился впечатлениями, переживаниями, планами. И как бы ни был занят композитор, как ни увлечен творчеством, он всегда находил время, чтобы ответить Саше, и юноша перечитывал его письма по многу раз, возвращался к ним, как к беседе с большим и чутким другом.

В том же 1884 году произошло еще одно знаменательное событие. 6 ноября Саша зашел в библиотеку к Стасову и застал его в очень возбужденном состоянии за чтением письма, которое он тут же протянул своему гостю.

— На вот, почитай.

Саша прочел:

«Милостивый государь Владимир Васильевич!

Зная Вас как защитника талантливых русских композиторов, я обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбою принять участие в осуществлении следующего моего намерения:

Композиторский труд (за исключением оперных сочинений) самый неблагодарный. Талантливые композиторы оркестровых и камерных сочинений в редких случаях получают грошовый гонорар, а большею частью с трудом находят издателей даже на даровых условиях, так как издание партитур и оркестровых голосов обходится дорого, а требование на них — незначительно.

Желая оказать поощрение Русскому композиторскому таланту (в смысле русского подданства), я намерен оставить капитал, из процентов с которого ежегодно выдавались бы премии за талантливые сочинения.

Для присуждения этих премий я бы предполагал составить Музыкальный Комитет из трех лиц, компетентных в музыке (но не композиторов). Я Вас прошу, Владимир Васильевич, приискать себе двух товарищей для составления этого Комитета и самим принять участие в будущих его занятиях...

Находясь уже в преклонных летах и желая еще при моей жизни поощрить некоторых из живущих талантливых композиторов и вместе с тем сделать как бы указание будущему Комитету на те произведения различных форм и композиторов, которые я признаю за более талантливые и которые должны служить как бы мерилом для будущих присуждений, я намерен, до смерти моей, сам ежегодно назначать премии, о чем и буду сообщать Вам своевременно.

Для выдачи премий я назначаю день 27-е ноября — в память годовщины первого исполнения «Жизни за Царя» и «Руслана». На этот день покорнейше Вас прошу пригласить к себе нижепоименованных композиторов и, выдав им назначенные премии, просить их расписаться в присылаемой при сем конторской книге; господину же Чайковскому выслать но почте...

27-го ноября нынешнего 1884 года прошу Вас покорнейше выдать следующие премии:

А. П. Бородину за 1-ю симфонию в Еs-dur . . 1000 руб.

М. А. Балакиреву за увертюру на Русские песни . . 500 „

П. И. Чайковскому за «Ромео и Джульетту» . . 500 „

Н. А. Римскому-Корсакову за «Садко» . . 500 „

Ц. Кюи за Сюиту со скрипкою . . . 300 „

А. К. Лядову за «Бирюльки» . . . . 200 „

Итого: 3 000 руб.

Еще одна покорнейшая просьба как к Вам, так и к композиторам: давать этому делу по возможности менее огласки и не пытаться открыть мое инкогнито — оно откроется моею духовною.

Доброжелатель».

Письмо было написано явно измененным, прямым почерком, но автором его мог быть только один человек.

— Так это же, конечно, новая выдумка Беляева! — воскликнул Саша, пораженный бесконечной щедростью их друга.

— Да, лев сразу узнаётся по когтям, — ответил Стасов. Но... если он не хочет, чтобы его инкогнито открылось, не будем больше никогда говорить об этом [8] .

УТРАТЫ

8

С 1885 года Глазунов также неизменно получал Глинкинские премии, установленные Беляевым.

Когда на суд безмолвных, тайных дум

Я вызываю голоса былого, —

Утраты все приходят мне на ум,

И старой болью я болею снова.

В. Шекспир

Утро 16 февраля 1887 года началось страшным криком: «Бородин скончался!» Это кричал Стасов. Он прибежал к Николаю Андреевичу, вид его был ужасен. Лицо опухло от слез и дрожало. — Подумать только, — повторял он, — вчера танцевал, шутил и вдруг упал, и все, и уже ничего не могли сделать. Словно страшное вражеское ядро ударило в него.