А. Разумовский: Ночной император

— Неграмотна я, Боже.

— Ну, я могу зачитать… Но, может, в церкви найдется кто грамотный?

— Знойдемо, пане.

— Вот и хорошо, а то я спешу. Примите во внимание: там при письме сто рублей приложено, вот кошель отдельный, — достал он из внутреннего кармана кунтуша хорошей кожи кошель, вежливо протянул на ладони: — Сами убедитесь.

— Сто… рублев?..

— Сто. Я пересчитывал, когда пакет мне вручали. Приношу свои извинения: не сразу из Петербурга выехал, да не сразу и к вам попал, в Киеве дела задержали… — Он как-то стыдливо, повинно усмехнулся, но Розумиха ничего этого не заметила. — Сейчас обратно в Петербург спешу, уж извиняйте. Сына вашего я не знаю, но добрая душа, которая послала вам деньги, привет передает. Что сказать в ответ?

— Ды тильки одно, пане: мати от всих диток низко кланяется…

— Ну, зачем же перед сыном. Он в люди выходит. Надо думать, и получше о вас позаботится.

— Ды куды ж лучше, пане-добродею! — всплеснула Розумиха руками, в одной из которых был кошель, а в другой письмо. — Дитцы, на колини! — начала она шлепать по головам.

Заезжий гость, видно, был к этому непривычен. Сказав: «Бывайте здравы, Наталья Демьяновна, спешу в Петербург», — поклонился и сейчас же вышел.

Щелкнул бич, громыхнули колеса — все это как во сне!

Помолившись, Розумиха осторожно, отгоняя дыхание всех склонившихся ребятишек, кошель расстегнула. Деньги? Серебро! Блеском невиданным так и опалило душу…

Не пересчитывая, таясь — от кого, от кого? — кошель унесла, за божницу засунула.

Еще посмотрела, как уже не от голода, а от жадности уминают детишки белый хлеб, оставленный гостем, — и с письмом понеслась в церковь.

Батюшка и дьякон сидели все там же. Сейчас квас пили, принесенный церковным служкой.

Розумиха и слов не нашла, просто протянула одно из писем, какое попалось под руку.

Взял дьякон, как был помоложе. Немного вздрогнул от вида гербовой бумаги. Но там и было-то, на том письме-приписке, всего несколько слов:

«Счастливо чрево живота твоего, Наталья Демьяновна. Алексей теперь не Розум, поелику Разумовский. Не того ради живет, не токмо пение, и другие благости обнаружил. Поклон тебе, родительница, сынок передает».

— Больше ничего в этом письме, — опешил дьячок. — Там есть еще другое письмо?..

— А штось еще потребно? Поклон земной и здравие…

— Да хоть бы подпись! Нет ее на этом-то письме. Одно имечко: Елизавет. Мало ли каких Лизаветушек! У нас в Лемешках и то две…

Розумиха не слушала его досужие рассуждения. Вырвала из рук письмо, к другому, непрочитанному, сунула и обратно до хаты. Думы ее в один комок сбились. Так, деток прибрать, куме наказать, чтоб пока присмотрела, а самой шинок заводить… Как в Козельце у казака! Хотя зачем Козелец? Там и без нее шинкарей хватает. Лучше здесь же, в Лемешках. На своротке с большого шляху. Кто пройдет, кто проедет — завернет. Да и своим окаянцам недалеко. Там же как раз хата выморочная есть. Тоже казак спился с кругу, а казачка возьми да и помри от такого счастья… Нет, надо приводить в порядок и все хозяйство до шинка заводить. Уж она-то не пропьет, нет, православные! С такими деньгами и помощницу можно нанять.

Геть до нашего шинка, люди добрые!

Совсем головой набок съехала Розумиха. А тут новая коляска остановилась у плетня. Вежливый такой казак, в хорошем кунтуше.

— Наталья Демьяновна? Розумова?

— Она, Розумиха, — какое-то предчувствие смелости ей придало.

— Вот пакет незапечатанный, а к нему двести рублей в особом кошеле приложено, — полез он за пазуху кунтуша.

— Двести?..

— Двести, я пересчитывал, когда принимал деньги.

Она пакет взяла, кошель, тяжеленький, — поклонилась и в хату уже без робости пригласила.

Но гость сказал, что спешит до Киева, и сел обратно в карету. Только пыль заклубилась!

Нечего делать, и эти деньги спрятала за божницу, а сама на той же ноге опять к дьячку. Что-то еще в этом письме?..

Сердце счастливой голубицей так и прыгало в груди!

XI

За неделю Алексей привел Гостилицы в такой вид, что и в самом деле можно было принимать гостей.

Денег в кошеле, который на прощанье сунула ему Елизавета, оказалось немного, но ведь и труд здешний дешев.

Столяра — рады были работать за гроши. Плотники — зимой тоже почти не имели работы. Немного поартачились печники, но тоже взялись с охоткой. Конечно, самое малое: подгнившие половицы заменить, подогнать незакрывавшиеся двери, столы и стулья расшатанные на новый клей посадить, кой-где лаку добавить, чтоб худобу прикрыть. Дерево свое, глина даровая, если не считать, что из промерзших ям вымораживали кострищами: никакая кирка не брала.

Что не знал — подсказывал Карпуша.

Денек пропьянствовав да денек поопохмелявшись, на третьи сутки он вытащил из сарая невиданные раньше Алексеем доски: аршина полтора в длину да вершок в ширину. Березовые, как оказалось. С загнутыми носами. Видно, что тесали из цельных плах, потому что вдоль доски шнуром опадал полый выем. Да и другой, поперечный, бугром вздымался, куда Карпуша и просунул свои меховые сапожищи, в том числе и с деревяшкой. В руку палку взял, как странник-зимогор. Алексей молча наблюдал, но все ж не выдержал:

— Доски-то диковинные зачем?

— А затем, что до плотничков-работничков без них не добраться. По снежным норам сидят, как едмеди.

— Чудно! Так вот на дощицах и пойдешь?

— Так и пойду, на лыжах-то. От чухонцев переняли, благо им. Когда-то с царем Петром до Швеции по снегам непролазным доходили. Кавалерия — что кавалерия! По брюхо лошади садились. А мы — ан ить!..

Он лихо присвистнул — и с этим-то свистежом под уклон на речку покатился. Алексей покачал головой: «Ой, пропадет дурень!..»

Но не пропал Карпуша. В полдня обернулся. Да и не один — с десятком мужиков, которые пришлепали на таких же гнутых дощицах. Ишь ты — лыжи!

Карпуша полтора десятка лет здесь обретался, мужиков поименно знал. Он же и стращал:

— Ой, Ахти! Ой, Марти, Матти, Пейкко!.. — Всех по именам перебрал. — Не срамитесь. Новый правитель — не мне чета. Отделает за милую душу.

Алексей не сразу сообразил, что все эти плотники-столяры-печники — не более, как крепостные цесаревны Елизаветы. По единому слову будут делать, что прикажешь. Скажи только покрикливее. Но кричать Алексей не умел. Карпуша учил, на всю округу:

— Ахти — ахти тебя! Ты чело царской печи или жопу своей чухонки мажешь?

Выходило, что не совсем по-царски. Печь расковыривали и заново мазали.

— Ханну — хана тебе! А как половица-те табя гнилая под царской ножкой хрястнет? Разумей, что будет, коротышка несчастная!

Чухонский Ханну в разум российский входил. Втиснутую кое-как половицу выдирали, стругом ласкали новую.

— Вайно-Иваненок? Я чичас сам это кресло испробую!

И пробовал — с деревяшки вспрыгивал так, что кресло ходуном ходило.