А. Разумовский: Ночной император

Портрет властелина этих мест — и тот был изгваздан сажей. С дурных рук мыли той же водой, что и стены.

Занавеси над спальным пологом, хоть и постирали их, в стыд вводили. Сопревшее старье, оно на тряпки только и годилось. За неимением другого лучше было вовсе снять.

Над крылатым голопузиком, пускавшим стрелы, явно посмеялись: тряпицу на злачное место приклеили. Пришлось вразумить:

— Вы рисовали? Вы эту картину сюда вешали?

Освободил телеса крылатого лучника от бабских тряпок и кулаком пересмешницам погрозил: не сметь здесь свои порядки наводить!

К концу следующего дня с самим домом худо-бедно разобрались. Но баня-то?..

Тут никто ничего не мог сказать. Все вроде бы промыто, в предбаннике, просторном и теплом, даже новые лавки настлали. Но ведь что главное?.. Сама баня, сколь ни утешай себя внешним видом. Как она себя поведет? По царски ли, по-чухонски?..

— Надо ее, Алексей Григорьевич, попытать, — к следующему вечеру решил всезнающий Карпуша.

— Такой оравой? Загрязним опять.

— Зачем орава? Протопим как след, а ты, Алексей Григорьевич, один и пытай.

Спорить не приходилось. Дело-то серьезное.

Пока Алексей, уже затемно, при волчьем вое, еще раз гонял лошадь до большака, на что-то надеясь, пока в раздумье стоял там на раздорожье, пока то да се — готова баня! Пробуй.

Все убрались, вероятно, в Карпушину берлогу, а он чин чинарем разделся в предбаннике — и прямо в первый жар. Душу так и выворотило паром! Тут все как след быть обустроили. И шайки новые, липовые, из кладовок принесли, и веники березовые, дубовые, вересковые, и квас даже у старого солдата нашелся. Алексей копоть от лучины не пускал, свечу запалил. Жарким ветром огнистый язычок от каменки прямо в слуховое оконце тянуло. Того и гляди, задует.

Алексей и раз, и другой после пара выскочил в предбанник, а потом и на снег, — с удовольствием покатался в сугробе.

Пока хлопал дверями, свечу-то и задуло. А огниво и не помнил, куда засунул. Решил впотьмах ополоснуться да и до хаты, как говорят. Баня-то все-таки не чухонская, с хорошим оконцем, куда и луна как раз подсвечивала.

В шайку воды не самой горячей намешал и только поднял ее, немаленькую, над головой, как ему вдруг с визгом подмышки с заднего обхвата ощекотили. Куда шайка, куда он сам прянул!

— Айна?!

Она, самая молодая, чьей-то бабы девчонка. Не слепой ведь, два дня все они там в горницах толклись.

— Ты чего?..

— Так не в сарафане ж до парильцы, — был вполне праведный ответ.

— Неяк дивчина ж?..

— Девка, а как же.

— А если я тебя осрамлю? Ты подумала? Что матери скажешь?

— Чего говорить. Мать сама и послала. Уважь, говорит, барина-управителя.

— Уважить?..

— А как же. Видно, что ты уважистый. Поди, не обидишь меня.

— Не обижу. Айна… Ой, в грех меня вгоняешь! Так в жар и бросило!..

— Меня-то в ознобь… По сугробью-то бегая!

— Гольем?..

— Не, шубницу накинула. Да нараспашку же…

От жара душевного он воды в шайку, видно, холодноватой навел — когда шалостью выплеснул на Айну, она вскрикнула:

— Оюшки, барин! Морозить меня, что ль, решил?

А какой мороз? Даже нижний полок прокалился. Когда он уложил Айну и все от той же шалости веником по брюшку детскому прошелся, она разнеженно потянулась всеми косточками:

— Горяченький-то какой…

Пойми возьми — кто! Веник ли огнистый, он ли сам, совершенно подгоревший. Может, и луна еще ярью в оконце палила…

Ага, луна. Она, окаянница.

Жаль, крики и визг полозьев вспугнули луну.

Еще ничего не понимая, Алексей в един миг оделся и выскочил вон. Во двор заворачивали двое саней, впритык друг к дружке. Факела смоляные роняли огнистый дождь. Карпуша с крыльца об одном валенце бежал — другая нога деревяшкой отсвечивала. Свечи зажженные по окнам запрыгали. Бабий визг в доме, который и в сени выбивался, а оттуда на крыльцо. Ошалелые кучера на два голоса перекликались:

— Тпру-у… не напирай, Ванюха!

— К теплу ж бежить… тпру-у тебя, нежеребая!

Карпуша, подскочив, почитай, на одной ноге к передним саням, в поклоне сломался:

— С прибытием, ваше высочество… гостюшкой желанной в Гостилицы!

— Хозяйкой, — послышалось в ответ. — Где Алексей Григорьевич?

— Здесь я, господыня-цесаревна, — пришел и он в себя. — Баню топил, господыня…

— Баню?.. И хорошо ли истопил?

— Добре, господыня. Сам опробовал.

— Баня… Ишь ты! Дуська, Фруська! Разгружайтесь и белье соберите. Пока в доме располагаетесь, глядишь, и попарюсь. Что столбом торчишь, Алексей? — даже прикрикнула. — Провожай.

Плохо все происходящее соображая, Алексей подал руку и вывел Елизавету из саней.

— Сколь времени я тут не была? — высчитывала она, идя за его рукой как бы в поводу. — Года два, поди. Сгнило все небось?

— Как можно, господыня! — в азарте возразил Алексей. — Все отремонтовали. И баню, и дом. Баню-то, так наособицу, под добрый жар.

— Ну-ну, посмотрим, — все в той же дорожной шубе вступила Елизавета в предбанник. — Вздуй огонь.

Алексей вспомнил, что кресало у него в кармане кафтана. Да и свечи, числом три, были в еловых расщепах по стенам укреплены. Первая от входа свеча с хорошего березового трута быстро запалилась, осветив чистый, обшитый тесом предбанник, выскобленные лавки, одежные, тоже еловые, крюки по тем же стенам… и овечью шубейку, сарафанец… Тут он только и вспомнил про Айну. Что, голышом убежала?..

Но Елизавета на чью-то убогую одежку не обратила и внимания. Опускаясь на лавку, опять прикрикнула:

— В бане вздувай. Иль потемну?..

Алексей, опять словно ошпаренный, только сунулся в набрякшие от пара вторые двери, как оттуда вихрем оголтелым взметнулась лохматая, визжащая ведьма, вышибла головой наружные двери — и оглашенно покатилась по оснеженному скату к реке.

— Та-ак, — услышал он в спину. — Баню проверял?! Сгинь с глаз моих! Дуську зови.

Даже и парную дверь не затворив, Алексей вылетел вслед за визжащей где-то внизу ведьмой, понесся в другую сторону — к дому.

— Дуська! Фруська!.. — начал звать еще на дворе да с тем криком и в дом вломился.

— Что стряслось? Что?.. — с охапкой белья в руках набежали из задних комнат все сразу понявшие горничные. — Зовет?

— Призывает…

Дуська убежала, за ней Фроська, а он через другие двери прошел в прихожий угол Карпуши. Там уже сидели оба кучера, прихваченный из саней горлач в четыре руки с кляпа снимали. Карпуша их останавливал:

— Погодите-ть, лошадей прибрать надоть.

С неохотой поднялись кучера, сердито позыркали на раскупоренный горлач.