А.и Б. Стругацкие. Собрание сочинений в 10 томах. Т.2
Шрифт:
— Надо подождать,— сказал он.
— Зачем? — осведомился Кочин.
— Сиверсон просит меня подождать. — Питерс кивнул в сторону коттеджа.— Он уже надевает пальто.
«Раз-два-три, пионеры мы,— сказал про себя Кочин.— Два ридера — это ровно в два раза... пятью пять — одиннадцать или что-то в этом роде».
— Разве Сиверсон один? У него нет провожатого?
— Пятью пять будет двадцать пять,— ворчливо сказал Питерс.— И я не знаю, почему вы не дали Сиверсону провожатого.
В дверях коттеджа появился Сиверсон.
— Не бранитесь, молодой человек,— строго сказал он Кочину.— В ваши годы мы были вежливее...
— Ну-ну, Сиверсон, старина,— сказал Питерс.— Ты сам знаешь, что ты этого не думаешь... Спасибо, я спал хорошо. И ты знаешь, мне снились
Сиверсон спустился на тротуар и взял Питерса под руку.
— Пошли,— сказал он.— Бобры... Я сам чувствую себя бобром эти последние дни. Тебе, по крайней мере, снятся сны, а вот мне... Я тебе рассказывал, что у меня родилась внучка, Питерс?.. Рассказывал... Так я не могу увидеть ее даже во сне, потому что еще ни разу не видел наяву... И мне стыдно, Питерс. На старости лет заниматься такой ерундой!.. Конечно, ерунда, не противоречь мне...
Кочин плелся позади пары маститых ридеров и повторял про себя: «Интеграл от нуля до бесконечности, “е” в степени минус икс квадрат, корень из “пи” пополам... Окружностью называется геометрическое место точек, равноудаленных...»
Старый Сиверсон бубнил:
— Я врач, в своем поселке я знаю всех до седьмого колена вверх и вниз, и меня все знают... Всю жизнь я слушаю мысли людей... Всю жизнь я приходил к кому-нибудь на помощь, потому что я слышал их мысли... Сейчас мне стыдно и душно, стыдно и душно сидеть в полном одиночестве в этих дурацких казематах и слушать — что? — шепот призраков! Шепот выдуманных духов, порожденных чьим-то бредовым воображением! Не противоречь мне, Питерс, я вдвое старше тебя!
Неписаный кодекс ридеров запрещал им разговор мыслями в присутствии неридера. Кочин был неридер, и он присутствовал. Он повторял про себя: «Математическое ожидание суммы случайных величин равно сумме их математических ожиданий... Сказать бы пару словечек этому... Значит, сумме их математических ожиданий... математических ожиданий...»
— Нас оторвали от привычной работы...— продолжал брюзжать Сиверсон.— Нас загнали в этот серый туман... Не спорь, Питерс, именно загнали! Меня загнали! Я не мог отказаться, когда меня просили, но ничто не мешает мне рассматривать эту просьбу как насилие над личностью... Не спорь, Питерс, я старше тебя! Никогда в жизни мне не приходилось жалеть, что я ри-дер... Ах, ты жалел? Ну, это твое дело. Разумеется, бобрам не нужен ридер... А людям, больным и страждущим людям, нужен...
— Погоди, старина,— сказал Питерс.— Как видишь, ридеры нужны и здоровым... Здоровым, но страждущим...
— Это кто здесь здоровые? — вскричал Сиверсон.— Эти физики-алхимики? А как ты думаешь, почему я до сих пор не уехал отсюда? Не могу же я, черт возьми, их огорчать! Нет, молодой человек,— он внезапно остановился и повернулся к Кочину,— таких, как я, немного! Таких старых и опытных ридеров! И можете не бормотать свою абракадабру, я прекрасно слышу, куда вы меня посылаете! Питерс, не защищай молокососа, я знаю, что говорю! Я старше вас всех, помноженных друг на друга!
«Шестьдесят два умножить на двадцать один,— упорно думал Кочин, красный и мокрый от злости.— Это будет... Это будет... Шестью два... Врешь, старикашка, не может тебе быть столько лет... И вообще... “По небу полуночи ангел летел...” Кто сочинил? Лермонтов...»
Над городком разнесся хрипловатый голос репродуктора: «Внимание, товарищи! Передаем предупреждение местной мик-ропогодной станции. С девяти часов тридцати минут до десяти часов пяти минут над восточной оконечностью острова Котлин будет пролит дождь средней обильности. Западная граница дождя — окраина парка».
— Ты предусмотрителен, Сиверсон,— сказал Питерс,— ты надел пальто.
— Я не предусмотрителен,— проворчал Сиверсон.— Просто я взял решение синоптиков еще в шесть утра, когда они его обсуждали...
«Вот это да!» — с восхищением подумал Кочин.
— Ты очень сильный ридер,— с большим уважением сказал Питерс.
— Чепуха! — резко ответил Сиверсон.— Двадцать три километра. Ты бы тоже взял эту мысль, но ты спал. А меня мучает
бессонница на этом туманном острове.Когда они вышли на окраину городка, их нагнал третий ридер. Это был молодой ридер, очень представительный на вид, с холеной уверенной физиономией. Он живописно драпировался в модную золотистую тогу. Сопровождал его Петя Быстров.
Пока ридеры обменивались безмолвными приветствиями, Петя Быстров, воровато на них поглядев, провел ладонью по горлу и одними губами сказал:
— Ох и плохо же мне!
Кочин развел руками.
Сначала ридеры шли молча.
Кочин и Быстров, понурившись, следовали за ними в нескольких шагах. Вдруг Сиверсон заорал надтреснутым фальцетом:
— Извольте говорить вслух, Мак-Конти! Извольте говорить словами в присутствии молодых людей — неридеров!
— Сиверсон, старина! — сказал Питерс, укоризненно глядя на него.
Мак-Конти шикарным жестом махнул полой тоги и надменно сказал:
— Что ж, могу повторить и словами! Мне нечего скрывать. Я ничего не могу взять в этих дурацких камерах. Там нечего брать. Уверяю вас, там совершенно нечего брать.
— Это вас не касается, молодой человек! — заклекотал Сиверсон.— Я старше вас и тем не менее сижу здесь и не жалуюсь и буду сидеть до тех пор, пока это нужно ученым! И раз ученые просят нас сидеть здесь, значит, у них есть для этого основания! («Сиверсон, старина!» — сказал Питерс.) Да-да, это, конечно, скучнее, нежели торчать на перекрестках, закутавшись в безобразную золотую хламиду, и подслушивать чужие мысли! А потом изумлять девиц! Не спорьте со мной, Мак-Конти, вы делаете это!
Мак-Конти увял, и некоторое время все шли молча. Затем Питерс сказал:
— К сожалению, Мак-Конти прав. То есть не в том, что он подслушивает чужие мысли, конечно... Я тоже ничего не могу взять в камере. И ты тоже, Сиверсон, старина. Боюсь, что эксперимент провалился.
Сиверсон что-то неразборчиво проворчал.
...Тяжелая плита титанистой стали, покрытая с двух сторон блестящим слоем мезовещества, медленно опустилась, и Питерс остался один. Он сел в кресло перед пустым столиком и приготовился скучать десять часов подряд. По условиям эксперимента не рекомендовалось ни читать, ни писать. Нужно было сидеть и «слушать» тишину. Тишина была полная. Мезозащита не пропускала извне ни одной мысли, и здесь, в этой камере, Питерс впервые в жизни испытал удивительно неприятное ощущение глухоты. Наверное, конструкторы камер и не подозревали, как благоприятна для эксперимента эта тишина. «Оглохший» ридер вольно или невольно напряженно вслушивался, стараясь уловить хотя бы тень сигнала. Кроме того, конструкторы не знали, каких мучений стоит ридерам, привыкшим к постоянному шуму человеческих мыслей, отсидеть десять часов в глухой камере. Питерс назвал камеру камерой пыток, и многие ридеры подхватили это название.
«Я отсидел здесь уже сто десять часов,— думал Питерс.— Сегодня к концу дня будет сто двадцать. И ничего. Никаких следов пресловутого “поля связи”, о котором так много думают наши бедные физики. Все-таки сто с лишним часов — это много. На что же они рассчитывают? Сотня ридеров, каждый просидел примерно по сто часов,— это десять тысяч часов. Десять тысяч часов без всякой пользы. Бедные, бедные физики! И бедные, бедные ридеры! И бедные, бедные мои бобры! Пит Белантайн — сопляк, мальчишка, зоолог без году неделя... Чует мое сердце, что он запоздает с подкормкой. На декаду он наверняка опоздает. Надо сегодня же вечером дать еще одну радиограмму. Но ведь он упрям как осел, он ничего не желает слышать об юконской специфике... И Винтер тоже сопляк, мямля! — Питерс рассвирепел.— И Юджин — зеленая самодовольная дура... Бобров надо любить! Любить нежно! Любить всем сердцем! Чтоб они сами выползали к тебе на берег и тыкались мордочками тебе в ладони! У них такие славные, потешные мордочки... А у этих... звероводов на уме одни проблемы... Звероведение! Как с одного бобра снимать две шкурки! Да еще заставить отрастить третью! Эх, Гарри нет со мной... Гарри, мой мальчик, как мне трудно без тебя, если бы ты знал!