А.и Б. Стругацкие. Собрание сочинений в 10 томах. Т.8
Шрифт:
Нет смысла задаваться вопросом (продолжал Варахасий Щ., подняв толстый указательный палец), как и почему все это с Воронцовым происходило и почему именно с Воронцовым. Наука эти высоты еще не превзошла и превзойдет, надо думать, не в ближайшие дни. Ибо речь здесь идет о природе времени, а время — это такая материя, в которой любой из нас не менее компетентен, чем самый великий академик. Возможно, гипотеза, предложенная им, Варахасием Щ., и не соответствует действительному положению дел в мироздании, но пусть кто-нибудь попробует ее опровергнуть! В частности, совершенно не имеет смысла закатывать пустые глаза, шевелить губами и загибать пальцы. Пустое это дело —
Тут Алексей Т. прервал приятеля. Он осведомился, случайно ли именно сегодня его угостили этой прекрасной песней.
Варахасий Щ. заверил, что это вышло совершенно случайно.
Тогда Алексей Т. запахнул халат, встал и заговорил. Он сказал, что не станет притворяться, будто странные подробности жизни Никиты Воронцова не произвели на него впечатления. Не собирается он отрицать и того обстоятельства, что гипотеза Варахасия Щ. поражает смелостью и необычностью. Будучи всего лишь довольно рядовым литератором, он, Алексей Т., готов тем не менее дать гарантию, что эта гипотеза вознесет следователя городской прокуратуры Варахасия Щ. на самую вершину научного Олимпа и усадит его там в аккурат между Эм Ломоносовым и А Эйнштейном.
С другой стороны (продолжал Алексей Т.), тщательное сопоставление всех данных позволяет выработать и гипотезу совершенно иного толка. Варахасий Щ. не станет притворяться, будто странные подробности жизни Никиты Воронцова нельзя сочинить для поражения приятелей и особенно студенточек-юристочек. Не будет Варахасий отрицать и того обстоятельства, что современным криминалистам ничего не стоит изготовить заплесневелую тетрадочку и исписать в ней несколько страничек выцветшими чернилами. И как довольно рядовой, но все же литератор, он, Алексей Т., готов дать гарантию, что эта затея вознесет следователя городской прокуратуры Варахасия Щ. на какой-нибудь отрог литературного Олимпа и усадит его там в аккурат между Бэ Мюнхгаузеном и Кэ Прутковым.
Сказавши это, Алексей Т. сел, закинув ногу на ногу, и посмотрел на приятеля с наивозможнейшей снисходительностью.
Варахасий Щ. несколько раз задумчиво кивнул. Затем он сморщился и почесал за ухом. И затем он заговорил.
— Изложено недурно и убедительно, — произнес он. — Наличествует здоровая ирония. Неплох и слог. Особенно мне понравилось местечко между Мюнхгаузеном и Прутковым. А?
— Ну, это я, конечно, преувеличил, — поспешно сказал Алексей. — В пылу полемики, так сказать. Они, конечно, до такой зауми не опускались.
— Зауми? — удивился Варахасий. — Видать, не знаешь ты, что такое настоящая заумь. Но вам бы все попроще бы. Как это ваш брат расписывает: «Васятка сунул ногу в отцовский сапог и загромыхал на двор. Аришка выпорхнула из отхожего места с визгом: «Го-го-го! Трактора когда ишшо гранулировать почву под озимые стартовали, а вы все чикаетеся!»
— Ломоносов! — огрызнулся Алексей Т.
— От такого слышу, — хладнокровно парировал Варахасий Щ. — Фэ Абрамов.
Приятели помолчали. Потом Алексей Т. сердито буркнул:
— Дай сюда дневник.
Он перебросил две-три страницы и углубился в чтение. Варахасий прибрал со
стола и принялся мыть посуду.— Чайник поставить? — спросил он.
Алексей не ответил.
— Чайник, говорю, поставить? — гаркнул Варахасий.
Тогда Алексей захлопнул дневник, бросил его на стол и крепко потер ладонями лицо.
— Сядь и послушай, — сказал он коротко.
Варахасий вернулся к столу, и Алексей, глядя поверх его головы припухшими от бессонной ночи глазами, начал:
— Скажите, что вы испытываете при воскрешении?
— Боль. А потом несколько дней тоску и ужас.
— Почему же тоску и ужас?
— Потому что всякий раз впереди война, вселенское злодейство, вселенские глупости, и через все это мне неминуемо предстоит пройти.
— Неминуемо? Всякий раз?
— Да. Это обстоятельства капитальные, они составляют непременный фон каждой жизни.
— А вы никогда не пытались их предотвращать? Кого-либо предупреждать, писать письма, выступать где-нибудь?
— Было когда-то. Очень давно, тысячу лет назад, должно быть. Помню уже довольно смутно. Нет, ничего не получалось. Приходилось даже кончать самоубийством. Один раз сгнил в концлагере. Три раза меня расстреляли, а однажды убили прямо на улице железными прутьями, минут десять убивали, было очень мучительно. «Ведь ясновидцев — впрочем, как и очевидцев, — во все века сжигали люди на кострах...» А я был в одном лице и ясновидец, и очевидец. Нет, что один человек ничего не может, это я всегда знал, но иногда просто не выдерживал.
— Понятно. Это об обстоятельствах, как вы выражаетесь, капитальных. Но в обычных, житейских... Я бы, например, если бы знал заранее, своего отца спас. Просто в тот день не выпустил бы его из дому, запер бы в квартире.
— И это бесполезно. Житейские обстоятельства обычно в каждой жизни складываются по-разному. У вас с отцом что случилось?
— Попал под грузовик.
— Ну, а в другой жизни этот грузовик с вашим отцом не встретился бы. Либо минутой раньше проехал, либо позже, а то и вообще еще за месяц до того разбился бы и пошел в металлолом. Я в прошлой жизни на Верочке Корнеевой женился, а в этой встретился с нею, когда она уже замуж вышла и дочку родила.
— Но родинка у нее...
— А родинка, видимо, возникает из обстоятельств тоже капитального плана, разве что не политических.
— Простите, мы отвлеклись. Значит, в личном плане никого ни о чем нельзя предупредить, удержать от гибельного, предотвратить несчастье?
— Бесполезно. Судите сами. Я предупреждаю Федю, мужа своей сестры Серафимы, что его убьют под Харьковом. Что же ему делать, дезертировать? Проситься на другой фронт? Пустить себе пулю в лоб назло предсказанию? Я уже не говорю о том, что он мне, конечно, не очень-то верил. И я уже не говорю о том, что его убивают под Харьковом только в последних пяти моих жизнях, а за двести лет до этого он регулярно умирал совсем другой смертью.
— Это, наверное, тяжкое бремя — бессильное знание.
— Правда. Порой я ощущаю его как невыносимое. Бывает, очень хочется умереть по-настоящему, как другие...
— Но ведь есть и радости в вашем положении!
— Да, конечно, и могу заверить, что никто из вас не радуется своим радостям так, как я своим.
— Если можно, расскажите подробно.
— Не буду я подробно. Все равно вы не поймете.
— Вино, любовь, путешествия?
— Это наслаждения, а не радости. Наслаждения у нас с вами одни и те же. Радости разные.