А.и Б. Стругацкие. Собрание сочинений в 10 томах. Т.9

Такого еще не бывало: сосредоточенное наступление на сэнсея длилось две недели. Родители - страхагент, снова родители и снова страхагент. Сэнсей выстоял. ...Когда в последний раз Роберт проводил страхагента к выходу и вернулся в кабинет, мрачно сидевший за столом сэнсей спросил его вдруг: "Вы можете себе представить этого человека кругленьким розовеньким поросеночком с усиками квадратиком и с картавым говорком капризного гогочки?". Роберт задумался и сказал: нет, не получается, воображения не хватает. "И у меня тоже", - признался сэнсей. "Что с нами делает время!.. А вы можете представить себе меня стройным, как тополь, и с черной тучей волос на голове, из-под которой не видно, между прочим, этого чертова подзатыльника, даже и догадаться о нем невозможно?" Могу, честно сказал Роберт, хотя и не сразу понял, о каком "подзатыльнике" идет речь. "Льстец", - сказал ему сэнсей без улыбки и вдруг процитировал Монро (почти дословно): "Человек не меняется на протяжении жизни, он просто становится все больше похожим на самого себя..." Это прозвучало убедительно, и Роберт решил не спрашивать, кого он имеет в виду - себя или страшного страхагента... И в чем здесь дело с этой дурной девочкой, он тоже решил лучше не спрашивать пусть все идет своим чередом, в любом случае сэнсей наверняка знает, что должно быть, а что нет.

...Но может быть, как раз в том-то все и дело, что мы не работаем с женским полом? (Позволил он себе подумать тогда.) Сто двадцать семь математиков-физиков у нас получилось (или сто двадцать восемь?
– если считать и Велмата, который возник еще в доисторические времена). И лишь только трое врачей, все как один - кардиологи (почему, кстати?). Сто двенадцать инженеров-управленцев-технарей-изобретателей... По мелочам: гуманитарии, искусствоведы там, журналисты, один писатель... И ни одного политического деятеля. И - главное - ни одного учителя. Ни единого! Ведь Маришка - не учитель, Маришка - детсадовская воспитательница и вообще Мать. А больше девочек в наборе никогда и не было...

Глава шестая

ДЕКАБРЬ.

ГРИГОРИЙ ПЕТЕЛИН

ПО ПРОЗВИЩУ «ЯДОЗУБ»

Когда Вадим замолчал, Гриша-Ядозуб некоторое время продолжал еще стоять у окна, глядя во двор. Во дворе ничего интересного не наблюдалось хищные костлявые мужики в бандитских вязаных шапочках разгружали там фургон с какими-то огромными кубическими коробками. На Вадима смотреть было бы гораздо интереснее: греющее душу зрелище полностью уничтоженного человечишки. Унылого и коленопреклоненного. Раздавленного. Однако эстетически правильно было стоять вот так: спиной, не глядя и как бы даже не видя. В этом была "драматургия". Он спросил (все еще не оборачиваясь):

– Ну, и что ты от меня хочешь?

– Не знаю, - сказал Вадим с тоской.
– Я во все двери толкаюсь. У меня выхода нет.

– А все-таки? Чем я тебе могу помочь - слабый, больной человек?

– Да ладно тебе, Гришка. Все всё давно знают.

– Что именно они знают? Что, собственно, они могут знать?

– Ну, не знают. Ну, догадываются.

– По-моему, мы никогда с тобой не были такими уж друзьями, - сказал Ядозуб.
– Или я ошибаюсь?

– Откуда мне знать? Я к тебе всегда хорошо относился. Это ты со мной рассорился, неизвестно почему...

Ядозуб повернулся, наконец, и посмотрел нарочито пристально. Он увидел бледное маленькое личико с красными пятнами на щеках. Унылый нос. Приоткрытый рот с неуверенной полуулыбкой. Просящие глаза - совершенно как у голодного пса и быстро-быстро мигают. А между прочим, именно этот вот человечек придумал ему кличку Ядозуб. Тенгиз предлагал звучное, но очень уж экзотическое - "Олгой-хорхой", однако "Ядозуб" в конечном счете победил - в честной конкурентной борьбе. И правильно. Кличка простая, но хорошая, точная...

– А где он живет - Аятолла?
– осведомился Ядозуб со всей возможной благожелательностью.

– Не знаю.

– А Эраст этот твой Бонифатьевич?

– Не знаю я ничего, - сказал Вадим с тоской. Ядозуб снова отвернулся к окну. "Ваша поза меня удовлетворяет". Он, поганец, конечно, даже не помнит ничего. Для него это было тогда всего лишь маленькое привычное удовольствие - процитировать, якобы к месту, любимого классика и перейти к очередным делам. Любимое это его дурацкое занятие: приспосабливать к случаю разные цитаты. Дурацкие. Ему ведь даже и в голову не приходило тогда, как это было для меня важно: блокадный архив, шестнадцать писем из Ленинграда в Вологду и обратно. Никогда больше ничего подобного мне не попадалось. И не попадется уж теперь, наверное, никогда...

– Ладно, - сказал он, выдержав основательную, увесистую, как булыжник, паузу.
– Я тебя понял. Я подумаю.

– Да уж подумай, сделай милость.

– Сделаю. Милость - сделаю. "Ваша поза меня удовлетворяет". Так, кажется, у классиков?

Восхитительно бледная дурацкая улыбочка была ему ответом. Теперь этот любитель цитат имел то несчастное выражение глаз, какое бывает у собак, когда они справляют большую нужду.

– Не понимаю, правда, что я тут могу сделать. Все эти намеки твои глупости. Так что ты губу не раскатывай... А этот ваш Интеллигент, он что за птичка такая в виде рыбки?

– Да ничего особенного. Профессор. Членкор. Честный человек, вполне приличный.

– Я видел его по телику. Породистый конь.

– Да. Безусловно... У него, между прочим, штаб-квартира тут, у тебя же в доме, за углом.

– А-а... То-то я смотрю, там стада "мерседесов" всегда, как на водопое... Слушай, так в чем же дело? Если он такой у тебя вполне приличный - напрягись! Присядь, надуйся и организуй ему соответствующий рейтинг.

Вадим снова улыбнулся собачьей своей улыбочкой (похожей теперь уж вообще на предсмертный оскал) и ничего не ответил.

– Ладно, - сказал Ядозуб.
– У тебя все? Тогда иди с богом. Привет мамане. Она у тебя пока еще жива, я полагаю?

Он увидел гнев, и бешенство, и ярость, и желание ударить (ногой, в пах, с носка), но ничуть не испугался - некого ему здесь было бояться. Наоборот, он испытал острое наслаждение, тем более острое, что точно уже знал: ничего он делать для этого засранца не станет, палец о палец не ударит, пусть получает свое. Все, что ему причитается по жизни. Jedem das seine.

Когда Вадим ушел (со своей бессильной яростью, с тоской своей смертной, с перепрелым своим ужасом перед завтрашним днем), он сел за стол, включил яркую лампу и придвинул поближе папку с письмами.

"Уважаемый Николай Димитриевич! Шлю сердечный привет и спешу известить Вас, что я нахожусь в центре кратера вулканического извержения. Тут национальная болезнь настолько развивается, что грозит запрудить трупами Северный Кавказ. С уважением..."

Открытое письмо в Петроград, датировано 7 февраля 1918 года, с ятями еще и с ерами, но без подписи. Неужели уже понятно ему сделалось, что такие посланьица лучше не подписывать? Вряд ли. Но, судя по тексту, прозорливый человек и не без юмора... Достоин известного уважения, хотя наверняка белая кость, высокомерная сволочь дворянского происхождения... Просрали державу.

"Господину Директору Курсов Десятников земельных улучшений для увечных воинов. Уволенного вовсе от военной службы рядового 8-го Стрелкового полка Сергея Николаевича Чеповского, жительст. раз. Кабаклы 927 вер. Омской жел. дор. Я получил от Вас извещение о начале курсов и проспект, отправленные 21 дек. 917 года, я получил 14 февраля 918 г., мне надо быть в Петрограде 20 фев., что к сожалению я за такой срок не мог явиться, но ввиду переживаемого момента в России и труд-наго почти не возможного проезда по ж.д. я не выезжал; но покорнейше прошу, если курсы не состоялись, а в будущем будут, то непременно известить меня своевременно, я явлюсь. Сергей Чеповской".