А.и Б. Стругацкие. Собрание сочинений в 10 томах. Т.9

Он ощутил мгновенную вспышку ненависти и - почти неуправлямо, ноги сами понесли - пересек улицу, чтобы приблизиться... Зачем? Он не сумел бы объяснить, зачем, даже если бы вздумалось ему это кому-то объяснять. Он должен был услышать и увидеть ЭТО. И все. Вблизи. В подробностях. Должен. Как всегда в подобных случаях, не было ни одной связной мысли в голове и никаких ясно осознаваемых или хотя бы на что-то знакомое похожих желаний. Физиология. Транс. Ноги шли сами собой, а в голове крутилась несвязица, изрекаемая отвратительно бархатным голосом: "...Сегодня мы с вами начали позже, а потому надлежит нам закончить раньше..." (все тот же Лебядьев, который был крутым на факультете партийно-общественным деятелем и перманентно опаздывал к началу собственных лекций). Он даже не слышал ничего, ни единого слова. Он видел только, как открывается и закрывается благородных очертаний аристократическая пасть с безукоризненными зубами. И сверкают влажно вдохновенные очи. Он видел бисеринки измороси на белоснежном ежике, белые широкие ладони, помавающие в профессионально точном ритме неслышимой речи... (У него всегда было великолепное зрение, он, как легендарная мамаша Тихо Браге, видел простым глазом фазы Венеры и способен был кучно посадить все пять пуль в "восьмерку" точно на одиннадцать часов.) А сейчас ему показалось вдруг, что он даже обоняет этого человека - запах дорогого одеколона вдруг налетел, здоровый крепкий запах энергичного крепкого мужчины, не знающего унизительных болезней, не знающего никаких болезней вообще, а заодно не знающего низменных чувств и обыкновенных для обыкновенного человека животных желаний.

Ненависть вспыхнула и принялась расти в нем как гнойная опухоль безболезненно, но быстро. Ее, оказывается, уже порядочно накопилось за последние полгода, но до этого момента она жила в нем тихо, безобидная и безопасная, как застарелая скука, а сейчас вот вдруг пробудилась, и принялась пожирать пространство души, и запульсировала там, выдираясь на волю, зеленовато-желтая, ядовитая и опасная, как боевой хлор. Она душила. Хотелось кричать, а она застревала в горле - не давала дышать и жить. Хотелось вонзить ее в это белое, холеное, тренированное, вечно здоровое тело, как белая кобра вонзает кривые зубы свои, чтобы ворваться в жертву ядом. Убить.

Смутно он помнил и понимал, что - опасно. Вокруг слишком много народу. Охранники с сумрачно-напряженными лицами шарят глазами, а один уже уставился и смотрит в упор, старея лицом, уже приготовившись, уже целясь... Это не остановило бы его. Его и выстрел в горло не остановил бы сейчас, наверное, - подступало, вздувалось, напрягалось, готовилось взорваться, прорваться, вспыхнуть, словно чудовищный, противоестественный, сверхъестественный оргазм... вот сейчас - вылетит ядовито-желтым, удушающим, выжигающим, стометровым языком... еще немного... вот сейчас... нельзя, нельзя, опасно, двое уже смотрят... И тут вдруг подступило снизу, схватило мгновенно и остро (у врачей это называется - "императивный позыв"), и ненависть мгновенно поникла, растворилась обессиленно, ушла на дно, ушла в ничто, а ноги - опять же сами собой - понесли его прочь, домой, скорее, еще скорее, сейчас польется, все, не выдержать, все, все... И оказавшись в подворотне, он судорожно, в постыдной спешке, кое-как расстегнулся, - лицом к стене, в неестественной и дурацкой позе, на одной почему-то ноге стоя, прямо на виду у какой-то дамы с дочкой, - и застонал от срама, натужно и с болью опорожняясь.

Вот и все, думал он с привычной горечью. Вот и все. Вот и все... Где Тимофей? Тимофей был здесь же - стоял рядом в самой своей неприветливой позе и наблюдал за маминой дочкой. Он не любил детей и не доверял им. "А что это дядя делает?
– спрашивало между тем дитя ясным голоском.
– Дядя заболел?" Не заболел дядя. Дядя сдох. Дядя обмочил штанину изнутри и чувствует себя полным и безусловным говном. А тот, вальяжный, безукоризненный и любимый массами, даже ничего не заметил. Охранники - да, заметили, явно что-то заподозрили, хотя, конечно, так и не поняли что к чему, а барин этот демократический даже и не почувствовал ничего. Глухарь на току.

...Вернуться, подумал он с вялой злобой. Вернуться и добить гада... Он знал, что не вернется. Сегодня - нет. Завтра. Потом. Он вдруг почувствовал - поверх бессильной тоски - неожиданный прилив энтузиазма: появилось что-то, о чем надлежало помнить, о чем стоило теперь содержательно думать. Не только о том, где бы раздобыть старый архив, желательно блокадных времен, а еще и о том, каково это будет, когда они снова встретятся. На каком-нибудь митинге, например. Там же выборы, кажется, происходят у них? Вот и прийти на встречу с избирателями. Избиратель я или нет?.. Я избиратель. Я имею право избирать. И я избрал. Его. Пусть молится теперь я его избрал... Он вспомнил, что говорил давеча засранчик-Вадим, и хихикнул: не отломится тебе ничего, засранчик ты мой, не выберут его никогда, потому что я его выбрал, а ты - знай себе надейся, засранчик, ты получишь то, что тебе только и причитается по жизни - горестное разочарование. Ибо сказано: разочарование есть горестное дитя надежды... Дома он прежде всего переоделся. Штаны и трусы бросил в стиральную машину. Машина была уже набита, и был набит, причем с верхом, ящик для грязного белья. Значит, сегодня надо будет заняться стиркой. Мы люди простые, у нас прислуги нет, не держим мы прислуги, сами стираем, сами готовим, сами полы моем... Правильно, животное? Сожрало кашу? То-то же. Мяса сегодня не будет. Мясо будет завтра... Телефон зазвонил неожиданно громко. Особенно громко именно потому, что неожиданно.

Семь часов. Кто бы это мог быть? "Полковнику никто не звонит..." Оказалось - Тенгиз. Психократ. Он побаивался Тенгиза. С этой зверюгой свирепой следовало держать ухо востро. Этот не шутит и шутить не любит...

– Олгой-хорхой? Приветствую тебя.

– А, господин Психократ, лично? Ты еще жив?

– Не дождешься, Олгоша. Он же - Хорхоша. Слушай, ты Димку Христофорова давно видел?

– Сегодня видел. Отвратительное зрелище.

– Значит, ты в курсе?

– В курсе чего именно?

– В курсе его проблем.

– Да. К сожалению. Всю жилетку мне своими соплями залепил.

– Понятно. Так вот имею тебе сообщить. Мы собираемся у меня завтра, в девятнадцать часов...

– Кто это - "мы"?

– Драбанты. Деды. Все.

– А я здесь при чем?

– Не п...и, Григорий! Это серьезное дело. Это нас всех касается. Сегодня - Димка, завтра - ты.

– Это ты не... это самое... Ради меня вы уж никак не стали бы собираться.

– Уверяю тебя, стали бы.

– Да вы же все меня терпеть ненавидите!

– Не преувеличивай, Олгоша. Не преувеличивай своего общероссийского значения. Ты человек малопривлекательный, это, блин, верно, но ты - один из нас, и никто этого обстоятельства пока не отменял. Да и не сможет отменить...

Проще было не спорить. Проще было - соглашаться, а потом делать по-своему.

– Ладно. Убедил. Я подумаю. В девятнадцать часов, говоришь? А завтра у нас что - пятница?

– Да. Завтра, у меня, в девятнадцать часов.

– Я подумаю.

– И не п...ди!

– Постараюсь. А ты - живи. Если получится.

– Я же тебе уже сказал, блин: не дождешься! Тенгиз положил трубку на рычаг осторожно, словно она была тончайшего фарфора, и шумно выдохнул через нос.

– Жуткий тип, - сказал он.

– Придет?
– спросила Ольга.

– Не знаю. Вообще он меня побаивается, так что, может быть, и придет.

– А ты его разве не побаиваешься?
– Она внимательно разглядывала себя в зеркале, будто видела впервые после долгого перерыва.

– Есть немного.

– Но почему? Я с ним как-то разговаривала по телефону. Вежливый. И совсем безвредный, если судить по голосу.

– Да. Но внешность обманчива, как сказал еж, слезая с сапожной щетки.

– Не пошли, пожалуйста. А какой у него талант?

– Он замечательно умеет ненавидеть.

– Значит, ваш сэнсей и ненависти учит тоже?

– Сэнсей никого и ничему не учит. Он только открывает ворота.

– Как-это-как-это?

– Человек смотрит и видит: перед ним забор. Или даже - стена. Каменная. А сэнсей говорит: вот дверь, отворяй и проходи...

– Ну?

– И человек проходит.

– А как же ненависть?

– Он вошел не в ту дверь. Это была ошибка.

– Сэнсей ошибается?

– Да. И не так уж редко. Он дал Гришке "Американскую трагедию", а Гришка вместо этого прочел "Путешествие на край ночи".

– Не понимаю.

– А никто не понимает. Сэнсей, думаешь, сам понимает? Хрена с два.

– Ты можешь без крепких выражений?

– Вообще-то могу, но зачем?

– По просьбе трудящихся.

– Слушаюсь. Голос трудящихся - голос божий.