А.Н.О.М.А.Л.И.Я. Дилогия
Шрифт:
– Ну вот, вы снова о продуктивности, – снизил градус Никита. – А продуктивность‑то вам для чего?
– Хотя бы для того, чтоб не скатиться до уровня деградировавших масс, которые окружают Сектор извне.
– Так вы же сами говорили, – повернулся Чагин к Елене Сергеевне, – что даже ниток пуговицу пришить вы не производите. А деградировавшие массы производят. И нитки, и пуговицы, и костюмы.
– Не зря мы его пригласили, да, Наташа? – кивнула Елена Сергеевна девушке.
Спустя несколько минут Никита сдался.– Ладно. Из всего, что было сказано, я пока понял, что мне придется делать что‑то такое, чего нельзя будет пощупать.
– И это говорит блестящий журналист! – Елена Сергеевна воздела глаза к люстре с висюльками из цветного стекла. – Пощупать как раз будет что. И тебе завтра покажут образцы. Но кому, как не тебе, Никита, знать – все, что можно пощупать, вначале нужно назвать. «В начале было Слово».
– В начале была музыка, – поправил Чагин.
Елена Сергеевна вдруг сделала какое‑то неловкое, непроизвольное движение рукой, и они с Наташей очень странно переглянулись.
Адамов
Академик Небоженко был прав насчет рая.
Хотя и не прав насчет Земли Санникова, то есть маленького
(Кстати о физике. В первые дни я неоднократно поддавался искушению и проверял, какие законы действуют, а какие нет. Например, подбрасывал и ронял разные предметы, проверяя, упадут ли они на землю, или, может быть, останутся висеть в воздухе, или, чем черт не шутит, поплывут как‑нибудь в сторону, или начнут делать произвольные прыжки. Но нет, старые добрые законы в основном, скажем так, работали. Предметы падали. Причем вертикально. С одинаковой скоростью. Это утешало.)
Остальные участники последнего в истории совещания правительства ЭР‑ЭФ в своих предположениях ошиблись.
Прошла неделя, но не взорвалась ни одна ядерная станция, никто не объявил войну, трупы не усеивали улицы, а голодные бунты не сотрясали города.
Напротив, царила атмосфера праздника и спокойного воодушевления, как будто миллионы выздоровевших одновременно вышли из больницы после операции удаления какой‑то всеобщей опухоли.
Многие рванули в деревни, загород. Бросали московские квартиры, грузились на подводы и разъезжались в разных направлениях: в Калужскую, Рязанскую губернии, в Орехово‑Зуево (!), а некоторые и значительно дальше. Мои соседи по лестничной клетке, Вассергисеры, занимавшие прекрасную пятикомнатную квартиру, отправились куда‑то в район Черновцов, где в какой‑то позапрошлой уже жизни, еще до войны, жили бабушки и дедушки Ильи Моисеевича, главы семьи.
– Илья Моисеевич, что делать с квартирой? – спросил я соседа, загружавшего в лифт связки книг.
– Делайте что угодно. Мы не вернемся, – дружелюбным тоном тихого мутанта ответил Илья Моисеевич.
Преображение было наглядным и потрясающим. Я знал соседа, как замкнутого, хитрого, алчного и, вероятно, очень жестокого человека, руководителя одного из крупнейших банков.
Еще не ясно было, что происходит на Земле. Не сдвинулись ли континенты? Куда падали самолеты? И если свалки и химические яды, растворенные в реках, исчезли, то не вывалены ли они колоссальными грудами где‑нибудь за Воронежем? И где жертвы? За годы работы в особом отделе я усвоил, что никакие радикальные перемены (даже такие чудесные) не могут обойтись без жертв.
Я хотел предостеречь нового, инопланетного, Илью Моисеевича.– А вы уверены, что там так же, как здесь? – спросил я соседа.
– Ну да, конечно, – сказал он, глядя поверх очков. – А как может быть по‑другому?
– А вдруг вообще нет никаких Черновцов?
Илья Моисеевич засмеялся.– Черновцы вечны, друг мой! Поверьте, в нынешних условиях я бы не отправился искать Челябинск‑19. А Черновцы… Что им будет, дорогой вы мой? В Черновцах дом, в Черновцах кладбище, в Черновцах синагога, в Черновцах вареники с вишнями! Но вы не переживайте. – Старый еврей похлопал меня по плечу. – Здесь тоже будут цвести абрикосы.
Потом он наклонился ко мне и веселым шепотом произнес:– Есть Черновцы. Я знаю. И все там в порядке.
– Да откуда же вы это знаете? Связи‑то нет.
– А я знаю. Говорю вам, абрикосы будут цвести на Тверском бульваре.
Подавляющее большинство населения мутировало (или «перевернулось», как выражалась Анжела) и плевать хотело на исчезнувшие автомобили, компьютеры и авиаперелеты. Вместо всего этого дерьма люди бесплатно получили рай, Эдем, Золотой век.
Я тоже, естественно, в гробу видел и мобильную связь, и многопартийную систему, но в отличие от большинства, долго не мог успокоиться.
Я не верил в Черновцы. Все мне казалось, что перемены ненадолго, что старый мир в один прекрасный момент вернется или произойдет еще что‑нибудь похуже этого. А еще, я видел, какими были тихие, и понимал, что им должно быть очень хорошо. Мне казалось, что они узнали что‑то такое, что мне было совершенно недоступно. И я ждал, когда со мной произойдет то же, что и с ними. Однако ничего не происходило. Я начинал понимать, что дело не во времени, не в сроке, и скорее всего, я ничего не дождусь. Напрашивалась аналогия с физическими законами. Было ясно, что законы отменялись избирательно и направленно. Так же и с мозгами. Меня почему‑то не выбрали. Или наоборот. Выбрали. Но для чего? Это мучило. Зато и позволяло смотреть на все как бы со стороны. Если тихие плавали в новом мире как рыба в воде, то я не переставал ощущать, что вода мокрая. И сильно мокрая. Отвлечь меня от подобных переживаний и успокоить могла только Анжела. Причем она не делала ничего особенного. Просто пожимала плечами и говорила какую‑нибудь ерунду, вроде того, что «все люди разные, и что в этом такого?». Но мне тут же становилось хорошо. И слова ее казались проникнутыми каким‑то очень глубоким смыслом, который я вот‑вот должен был уловить, но, к сожалению, не улавливал. Стоило, однако, уйти, отдалиться от Анжелы, как очарование таяло, и мучительные бесплодные мысли снова завладевали мной. Конечно, я видел, что я такой не один. Несколько позже всех непеределанных стали называть дергаными. Считалось, что таким, как я, все не по нутру, а в особенности – райская жизнь. Как тесно связаны оказались внешне не связанные явления! Кто сможет объяснить, почему с исчезновением химических свалок исчезли туристические бюро? В какой зависимости находилось использование в двигателях продуктов переработки нефти и существование рекламного бизнеса? Почему, когда не стало телевидения, исчезли бомжи? И куда делись километры разноцветных упаковок в супермаркетах? И бесконечные сообщения о политических сражениях никчемных подлецов? Куда, в конце концов, подевались карлики? Болеутоляющие приходится экономить. Записки становятся все более отрывочными. В моем подвале становится очень холодно. Возможно, это просто от того, что я теряю силы. Тихие только на первый взгляд казались инфантильными идиотами. В считаные дни они сумели организоваться и проделать титаническую работу по разделению Москвы на сектора. Из одного внешне блестящего, а на самом деле давно уже изъеденного смертельными метастазами города нарезали, как из торта, восемь кусков. По какому‑то странному плану эти куски отделили друг от друга широкими километровыми просеками. На улицы вышли сотни тысяч строителей, рабочих и просто добровольцев, которые за несколько недель снесли тысячи зданий и сооружений. Они повалили миллионы столбов и заборов, они рубили кабели и безжалостно отсекали коммуникации, тут же протягивая вместо них новые; они сажали деревья и переселяли людей. И все это – при полном отсутствии властей. Интересно, что некоторые дерганые присоединились к этому невероятному кипению тихих миллионов. И даже более того. В один из дней на куче строительного мусора высотой с трехэтажный дом я увидел губернатора Хабарова, того самого, который не боялся смеяться над патриархом в присутствии ханжи‑президента. Рукава белой рубашки были закатаны до локтей, а косматые брови покрывал слой цементной пыли. Он размахивал руками, кричал зычным голосом, и, похоже, руководил. «Вот увидишь, – сказал он мне в этот день, – такие, как мы, здесь тоже будут нужны. Не бойсь! Без нас не обойдутся». Зная, что Бур здоровый парень и, скорее всего, очухается, все эти дни я прятал Анжелу. Я нашел Сашу Попова, один день мы провели у него, но остаться подольше я не рискнул: Бур, не найдя меня, будет конечно же искать и Попова. К счастью, мне удалось разыскать Лену, рыжую девчонку, которую я зимой отбил у отморозков на Тверском бульваре. Она стала тихой, и я думал, что поэтому не узнает меня. Но она узнала (тихие помнили многое из своей прошлой жизни, хотя и не всё), и Анжела на какое‑то время поселилась у нее. И Попову, и Лене я объяснял, что Анжела очень важна для меня и что она в большой опасности. Но почему это так, я решил не говорить никому. Я не понимал, конечно, каково предназначение Анжелы. Да и сейчас не понимаю. Но всегда твердо верил, что оно есть. Это невозможно объяснить, но я чувствовал, что в ней наше прошлое, и вместе с тем – наше будущее. Она хранитель. Она – наш шанс. На что? Так же, как и сейчас, я не способен был ответить. Но я знал, что на меня возложена ответственность за нее, и был готов защищать ее ценой собственной жизни. И не только. Именно поэтому я не сразу отправился на поиски дочери. Я понимаю, что даже если бы я нашел Катю в самый первый день, ничего бы не изменилось. Но чувство вины гложет меня, и жестокий червячок внутри ввинчивает свой вопрос. А вдруг? А вдруг я смог бы что‑нибудь изменить? Спасти? Катю я нашел только на пятый или шестой день от начала Переворота в квартире Сережи, нового мужа Регины. Он был дома и сам открыл мне дверь. Раньше мне приходилось пару раз с ним встречаться. Это был невероятно скучный человек, ведущий невероятно подвижную жизнь. Типичный московский менеджер среднего звена. Член безликого скучного сообщества, которое, чем больше активности проявляло, тем скучнее становилось. Они стояли в очередях на паспортном контроле аэропортов, влетали и вылетали, пили чилийское вино в одном сезоне, и австралийское – в другом, занимались фитнесом и дайвингом, портили дорогие костюмы в давке за бесплатным пивом «Бочкарев» на выставках и премьерах 3‑D фильмов. Кроме этого, они ничего не умели, но везде были нужны, так как нанимали на работу друг друга. Саша Попов, читавший философские книжки, называл эту породу людей «менеджерами‑в‑себе». Впустив меня, этот, неприятный в прошлом, человек вдруг улыбнулся симпатичной улыбкой, пожал плечами, в точности как мой сосед Илья Моисеевич, и сказал тихо: «Какая‑то глупая ситуация, да?» («Вот и он тоже», – подумал я не без зависти и недоумения.) Насчет глупой ситуации, это было слабо сказано. Дочка сидела в дальней комнате перед мертвым ящиком компьютера и остервенело нажимала на кнопки клавиатуры. На полу рядом с ней возился с какими‑то платами и проводами худой белобрысый юноша, в бровях у которого переливались блестящие бусинки, по три штуки с каждой стороны. Стол, стулья, диван и пол были усеяны DVD‑дисками, разобранными модемами, деталями мобильников, винтиками, отвертками, штекерами и кучей запчастей от ноутбуков. Когда я вошел и позвал Катю, она оторвала от компьютера лицо с черными синяками под глазами и сказала:– А! Явился, спецназовец сраный! Что вы сделали, суки? Про. бали страну! Убирайся! Пошел на….!
Мальчик с бусинками посмотрел на меня и побледнел от испуга. Он не знал, кто я, и справедливо рассудил, что реакция человека с моей внешностью на такое приветствие может быть небезопасной.
– Простите! – вскочил он, уронив свои микросхемы и проводки. – Простите, она не в себе. Она не понимает, что говорит… Вы не знаете, что она пережила за последние несколько дней!
– Сядь, – попросил я его и попытался заговорить с Катей.
Но она не отвечала на мои вопросы, а беспорядочно выкрикивала самые черные ругательства, перемежаемые лексикой из социальных сетей. Я не понял и половины, но приблизительный смысл был таков.
– Аськи не доходят! Ни хера не работает! Закосячил «ВКонтакте»! Меня люди ждут! Я зафренженна по полной! Люди ждут, вам говорю. Это все ты виноват! Что натворили? Сначала ГЛОНАСС свой…баный ввели вместо GPS… Лучше бы мы Америке сдались! Лучше бы мы Гитлеру сдались!
Я никогда не думал, что эти слова (в основном пропущенные мною здесь), которые я не единожды слышал в бою и во время допросов, может знать моя дочь. Я вспомнил почему‑то, как однажды, много лет назад, вернувшись с какого‑то задания в Москву, нашел ее с Региной в парке. Я стоял за деревом и смотрел. Регина шла по аллее, разговаривая с подругой, а трехлетняя Катя в фиолетовой курточке вытягивала вперед ручки, как бы сжимая невидимый руль, и отталкивалась одной ногой от асфальта, а другой пыталась как бы скользить. Что это она делает? – остолбенел я и на всякий случай проследил за ее взглядом. По соседней аллейке двое мальчишек катились на самокатах. Регина и Катя еще не успели заметить меня, и я бросился бежать к выходу из парка, и схватил за руку первого попавшегося мне мужика подходящего возраста, и спросил у него: «Где здесь продаются самокаты?», и поехал туда, и купил, и через пятнадцать минут она обнимала меня ручонками за шею, и я целовал ее пальчики, и опять у нее под ногтями был пластилин…