А76 (сборник)

Полуденное солнце висело за спиной у мальчика, там, где в сизой дымке виднелись однотипные домики пригородного посёлка. Тёплый юго-западный ветер гнал по небу полупрозрачные облака.

Больше всего на свете мальчик любил ходить к реке. Почти каждый божий день он, взяв удочки, уходил из дому: не столько порыбачить, сколько посидеть у воды, а если повезёт с погодой, то искупаться и почитать книгу (почему-то после купания особенно приятно прочесть что-нибудь неспешное и вдумчивое). Мальчик не был заядлым рыболовом. Гораздо больше ему нравилось бесцельно бродить вдоль реки или тупо сидеть на берегу. Если же становилось скучно, он вынимал из сумки какую-нибудь книгу, устраивался поудобнее и читал.

*

Мужчина в чёрном флотском кителе и с чёрным чемоданом в руке вышел из троллейбуса, который, избавившись таким образом от последнего пассажира, повернул к ржавым воротам депо. Огромный, о двенадцати головах, полдень замер в зените. Однотипные частные домики из серого кирпича тянулись справа и слева от дороги, но если там, где сейчас стоял мужчина, не было ни единого деревца – только бурьян, в котором паслись какие-то овцы, то на противоположной стороне всё утопало в зелени старых клёнов и тополей.

Дойдя до ближайшего перекрёстка, мужчина пересёк проезжую часть и свернул в проулок, ведший вглубь пригородного посёлка. Взамен звонкого асфальта у него под подошвами теперь глухо отзывалась утрамбованная земля. То и дело приходилось перебираться через глубокие рытвины или вымоины: по их размеру легко было вообразить, каково местным обитателям опосля небольшого дождика.

«Похоже, здесь ничего не меняется», – подумал мужчина, остановившись напротив невысоких железных ворот, разрисованных несуразными ромашками по ядовито-зелёному фону. На стук никто не отозвался. Только из-под калитки вылез взлохмаченный вислоухий пёс, добросовестно гавкнул на чужака и, отойдя в сторону – под старый, «оплешивевший» на макушке тополь, принялся вычёсывать из шерсти паразитов, засохший куриный помёт и семена укропа. Мимо медленно прошествовала чёрная, как смоль, кошка, но пёс в её сторону даже не глянул. Кошка обиженно мяукнула и скрылась в кустах.

«Не стоило мне приезжать», – подумал мужчина.

Присев на врытую в землю стёртую автомобильную покрышку, он машинально оборвал росшую рядом былку и сунул её в рот.

Стоял самый конец августа. Пригородный посёлок нежился в лучах негромкого предосеннего солнца. Лёгкий ветерок, пробегая полосами и порывами по вершинам деревьев, стряхивал вниз сожжённые преждевременным увяданием листья.Достав из чёрного чемодана толстую записную книжку в потёртом кожаном переплёте и дешёвую шариковую ручку, мужчина положил чемодан себе на колени, на него – раскрытую записную книжку, с минуту задумчиво пожевал былку и принялся что-то писать, изредка поглядывая на придремавшего в теньке пса.

*

– Анюта-а, ау-у! – мама сошла с заднего крыльца в сад. – Анюта, там твой кавалер пришёл.

– Кто? – отозвалась Аня, вольготно возлежа с книжкой в самой гуще зелёных насаждений.

– Прости, я и забыла, что у тебя женихов, как собак нерезаных.

– Колька, что ли? – девушка сморщила свой востренький носик. – Пусть подождёт.

Ей очень не хотелось сейчас отрываться от чтения: она уже увлеклась, вжившись в воображаемый мир.

– Нельзя быть такой жестокосердной, – укорила её мама.

– Подумаешь! Ничего с ним не станется. И, вообще, он жуткий зануда: окромя своего моря больше ни о чём говорить не может.

– Чем тебе море-то не угодило? По-моему, Коля очень интересно рассказывает.

– Да уж! Очень интересно целый день слушать о водоизмещении или этих… как их?.. кабельтовых. Я даже слов таких знать не хочу. Какое мне дело, сколько было торпедных аппаратов на эсминце «Новик» и сколько узлов была у него крейсерская скорость? Оно мне надо? Я учусь на филолога, а не на кораблестроителя.

– Ты не справедлива. Коля очень воспитанный и умный мальчик. И готовится поступать в нахимовское училище.

– В прошлом году тоже готовился. Что ж не поступил?

– Там очень большой конкурс.

– Ну да, конечно. Просто туда таких зануд не берут: на корабле от него сбежать некуда, а он своими «брам-бром-реями» кого хочешь в могилу сведёт.

– Ты, Анюта, девушка, конечно, умная, но местами невоспитанная. Пойди, хоть поздоровайся с гостем.

– Ладно, – нехотя согласилась Аня, томно зевнув и заложив книгу оборванным с яблони листком.

Мама, наблюдая как дочь не спеша встаёт с земли и отряхивает платье, покачала укоризненно головой.

А в доме, на веранде, прохаживался из угла в угол угловатый молодой человек в белой футболке и светло-серых отутюженных брюках. Маленький нескладный щенок неопределённой породы радостно подскакивал вокруг гостя, но тот, занятый своими мыслями, следил только за тем, чтобы не наступить ненароком на лапу или на хвост.

– Ну, чего ходишь, как неприкаянный? – спросила Аня, едва появившись на веранде.

– Анюта, я вот что… айда, погуляем! – парень разом остановился, мгновенно подобравшись и распрямив плечи. У него были красивые, очень выразительные глаза.

– Вот ещё! – фыркнула Аня, – Делать мне больше нечего.

– Тогда давай – на речку, а? Искупаемся…

– Не хочу.

– А в кино? Сегодня фильм хороший, про подводников…

– По-моему, ты уже помешался со своим морем, – Аня уселась на перила веранды. – Тебя ещё что-нибудь, кроме моря, интересует?

– Да.

– Что?

– Ты.

Аня чуть не кувыркнулась с перил.

– Ну, ты и дурак!

– Пойдём, прогуляемся. Даю честное слово, что о море даже не заикнусь.

– Я не хочу гулять молча.

– Могу говорить непрерывно в течение двадцати четырёх часов на любую заданную тему.

– Ой, врёшь!

– Даже не преувеличиваю.

– Ладно, – Аня приняла величественную позу. – Расскажи что-нибудь интересное. Только не о кораблях и не о море. Что-нибудь про любовь…– Ноу проблем, – парень уселся рядом с девушкой на перила веранды. – Слушай…

*

Солнце уже перевалило полуденную вершину, и его свет был тёпел и томителен. Бездонное небо опрокинулось над пригородным посёлком и лёгкий юго-западный ветер гнал по этой обжигающей глаз сини белые облака.

Мужчина сплюнул изжёванную былку и, спрятав записную книжку вместе с ручкой в чемодан, свистнул лежавшему под старым тополем псу:

– Эй, как тебя там? Шарик, что ли?

Мужчина ещё раз свистнул, но пёс, слегка навострив уши, с места не двинулся и глаз не открыл. Всем своим видом он словно бы говорил: «Какой я тебе Шарик? Ты на мою комплекцию посмотри, прежде чем обзываться».

Мужчина подошёл к псу и слегка потрепал того за ухом.

– Это Боцман, – сказала белокурая девочка лет десяти, перевесившаяся через соседский забор.

– Боцман? – переспросил мужчина, ничуть не смутившись тем, что его застали беседующим с бессловесным животным.

– Его все здесь знают.

– Надо же! Никогда не подумал бы, что из милого игривого щенка вырастет такой лохматый флегматичный хиппи.

– Вы, наверное, к тёте Ане приехали? – спросила девочка, ещё больше свешиваясь через забор.

– Я стучал, но никто не отпер.

– А вы громче. У них всегда кто-нибудь есть дома.

Подойдя к разрисованным несуразными ромашками воротам, мужчина вновь принялся стучать – на сей раз уверенней и настойчивей.

В ответ лязгнула металлическая щеколда и находившаяся сбоку калитка медленно отворилась. За ней стояла женщина в обсыпанном мукой переднике: ещё не старая, с красивыми серыми глазами на усталом лице. Она молча смотрела на мужчину, который, похоже, не знал, что сказать.

Флегматичный пёс, отряхнувшись, подошёл к своей хозяйке.

– Не нужно было тебе приезжать, – произнесла, наконец, женщина.

– Здравствуй, – отозвался мужчина, виновато переступив с ноги на ногу. – Я хотел повидаться.

– Я не хочу никого видеть… Уходи…

– Но…

– Уходи! – вскрикнула женщина и с грохотом захлопнула калитку, едва не прищемив нос зазевавшемуся псу.Мужчина с чемоданом в руке продолжал задумчиво стоять у ворот: он даже не вздрогнул, когда грохнула калитка. Пятипалый кленовый лист опустился ему на плечо, задержался на какое-то время и соскользнул вниз, на землю.

*

Дочитав до конца главы, мальчик заложил книгу оборванной веточкой полыни и нехотя поднялся с насиженного места. Слегка подсохший на солнце прибрежный песок взялся сверху хрупкой корочкой, но глубже всё ещё оставался волглым, и поэтому следы на нём отпечатывались чётко, как в лунном реголите.

В густой тени под ивой стояло пластмассовое ведро с сегодняшним уловом. Там же стояла старая консервная банка с червями. Мальчик перочинным ножом вырыл ямку у самых корней ивы, вытряс туда червей, засыпал сверху землёй, затем спустился к реке и, набрав в банку немного воды, вылил её на то место, где зарыл червей.

Пустую консервную банку он положил в сумку, туда же аккуратно уложил книгу. Удочку он приторочил к сумке. Рюкзак в данной ситуации был бы удобнее, но мальчик не любил рюкзаков, предпочитая им прочную сумку от противогаза, носившуюся через плечо.

Высокое солнце припекало ему затылок и спину, но воздух здесь, у реки, был сырой. Вдоль берега мальчик дошёл до обрыва, образовавшегося там, где река, выгнув упругий хребет, тёрлась им о голый, не защищённый кустарником склон. Обрыв был довольно высокий для здешних мест – метров семь или восемь. Подойдя почти к самому краю, к мясистой трещине в мягком дёрне, которая намечала, какой толщины пласт рухнет в воду во время очередного весеннего паводка, мальчик увидел далеко внизу лежащий поперёк измелевшего русла бетонный столб – его погнуло, словно пластилиновый. Года через два, когда нанесёт песка, здесь образуется отмель.

Постояв на юру, мальчик направился по просёлочной дороге, широким полукружьем ведшей к пригородному посёлку. Примерно на полпути, посреди «однородных» картофельных полей, высилась плотная купа огромных, в полтора обхвата, тополей. Ещё на подходе к ним мальчик почувствовал под ногами шорох палой листвы и хруст обломанных ветром веток, а в воздухе отдалённый невнятный шум. Шум рос вместе с приближающимися деревьями, пока не превратился в сплошной гул, напоминающий морской прибой. Высокие тополя качались в такт, словно мачты парусного судна, идущего при небольшой килевой качке. Мальчик знал, что если смотреть вверх, на волнующуюся от ветра тяжёлую зелень, достаточно долго, возникает ощущение оторванности, похожее на лёгкое головокружение – словно плотная поверхность просёлочной дороги постепенно исчезает из-под ног, и ты повисаешь в пространстве. Но сегодня мальчик не стал долго смотреть вверх. Сойдя с дороги и перебравшись через широкую канаву, он подошёл вплотную к тополям. Провёл ладонью по стволу одного из «патриархов». Кора была грубой, как затвердевший цемент, и вся покрыта глубокими трещинами. Даже не верилось, что в этом окаменевшем ископаемом ещё может теплится жизнь. Но жизнь упорно прорастала сквозь «старческую» коросту тонкими желтовато-зелёными веточками. Да и внизу, у корней, было много молодой поросли.

За тополями виднелась ровная площадка, по которой были разбросаны какие-то ржавые детали от тракторов, старые плуги и сеялки, пустые консервные банки, чьи-то кости (мальчик надеялся, что не человечьи), прочий мусор. В склоне холма, ограничивавшего эту площадку с противоположной стороны, была вырыта землянка (вернее, неглубокая пещера, над входом в которую сделан деревянный навес): здесь весной, во время сева, и осенью, во время уборки, отдыхали сезонные рабочие.

Постояв в тополях, мальчик вновь вышел на просёлочную дорогу. Справа от него уходило в даль заброшенное, много лет кряду не паханое поле; высоченные кусты полыни торчали по всей его площади, как баобабы посреди африканской саванны. Слева же, в глубокой котловине, заросшей красноталом, виднелась зеленоватая жижа, в которой с наслаждением плескалось утиное семейство – мама-утка и четверо подростков-утят.

Далее дорога взбиралась вверх по крутому склону речной поймы. Идти стало тяжелее: не столько из-за самого подъёма, сколько из-за многочисленного мусора, попадавшегося под ноги. Мальчик то и дело спотыкался об обломки кирпичей или пустые пивные банки. Да ещё ведро с уловом и тяжёлая сумка от противогаза, оттягивая плечи, мешали держать равновесие.

На самом верху, у развилки, лежал перевёрнутый вверх днищем искорёженный троллейбусный кузов. Ни колёс, ни двигателя, ни сидений давно уже не было, только лобовое стекло уцелело каким-то чудом и даже не выглядело грязным. Юго-западный ветер, дувший теперь в лицо, донёс запах нагретого солнцем железа и человеческого кала. Желая выйти из зоны химического заражения, мальчик описал небольшую циркуляцию, как корабль, у которого заклинило руль на левом галсе, но тут из-под ворот ближайшего особнячка выскочила мелкая брехливая шавка на трясущихся лапках и радостно кинулась на нарушителя своих территориальных вод. Пришлось ретироваться к развилке, а затем идти другой дорогой – по самой окраине посёлка, вдоль высокой земляной насыпи промышленного отстойника.

Когда мальчик был совсем маленьким, он думал, что этот отстойник и есть то самое «море», о котором постоянно говорят взрослые и в котором его отец плавает на большой подводной лодке. Он был абсолютно убеждён в этом. И очень разочаровался, узнав, что атомный подводный крейсер, которым командовал его отец, просто не поместился бы в столь мелкий водоём.

На земляной насыпи отстойника рос клевер. Мальчик замедлил шаг, всматриваясь, но ни одного четырёхлиственного не нашёл. Почему-то это обстоятельство огорчило его, хотя он вовсе не был суеверен.

Возле асфальтированной дороги, делившей пригородный посёлок на две неравные части, молодой парень в потёртых джинсах, чёрной бандане и чёрной майке с надписью «Kill me!» пас овец. Вернее сказать, наблюдал за овцами, сидя на склоне отстойника и слушая что-то душещипательное через наушники плеера. На лице у него блуждала улыбка просветлённого Будды. Тем временем старый большерогий баран, щипавший бурьян несколько в стороне от остальных, добрёл до бетонного водостока, заглянул в него и, не долго думая, сиганул вниз. Тут же вся отара, как по команде, попрыгала следом. Овцы сгрудились в тесном водостоке, удивлённо таращась друг на друга и отчаянно блея. Матерясь на чистейшем аглицком языке, пастух бросился спасать своих заблудших агнцев.

Полюбовавшись какое-то время спасательной операцией, мальчик пересёк асфальтированную дорогу и пошёл знакомым проулком к видневшимся невдалеке воротам с аляповатыми ромашками. Необъяснимое чувство стеснённости и потерянности постепенно охватывало его, хотя в проулке никого не было, кроме соседской девочки, сидевшей на кирпичном заборе. Свет клонящегося к западу солнца запутался в её белокурых волосах.

Мальчик постарался пройти мимо, сделав вид, что смотрит в другую сторону: ему не хотелось ни с кем говорит сейчас.

– К вам гость приходил, – сообщила девочка, хитро сощурившись.

– Ну, – буркнул мальчик, продолжая идти к воротам.

– Мужчина в военной форме.

Мальчик резко остановился, мгновенно выпрямившись и подобравшись.

– Он ушёл?

– Постоял немного. Потом ушёл. Просто твоя мама сказала, что не хочет никого видеть и чтобы он уходил… По-моему, она зря так… У него глаза добрые…

– Не твоё дело! – мальчик стремительно шагнул к воротам, давая понять, что разговор окончен.

Он внезапно подумал совершенно о другом: возможно ли описать какую-нибудь местность и людей, и всё, что с ними связанно – всё, что они чувствуют и думают, так, чтобы каждый пережил это как своё личное воспоминание? Возможно ли это?И ещё…

* С юго-запада, со Средиземного моря шла тёмная грозовая туча.

У попа была собака…

Мы относимся к животным свысока, полагая, что их судьба достойна сожаления, – ведь по сравнению с нами они весьма несовершенны. Но мы заблуждаемся, жестоко заблуждаемся… Животные – не меньшие братья наши и не бедные родственники: они – иные народы, вместе с нами угодившие в сеть жизни, в сеть времени; такие же, как и мы, пленники земного великолепия и земных страданий.

Генри Бестон «Дом на краю»

Мёртвый голубь вмёрз в грязный лёд на перекрёстке. Лёд, отполированный шинами автомобилей, нищенский лёд заштатного города. Хрупкая невесомая тушка голубя лежала на спине, раскрыв крылья. Из разорванного, запёкшейся кровью замаранного зоба высыпались на дорогу пшеничные зёрна.

Он уже прошёл мимо, почти скрылся за угол, но внезапно оборвал шаг, постоял, ловя ноздрями прохладный осенний воздух – и повернул обратно. Опавшая листва шуршала у него под подошвами. Такая же опавшая листва жёлто-зелёными бликами облепила белую собачью шерсть – комковатую, намокшую.

Шерсть страдала одышкой. И ещё чем-то болезненным: хриплым и жалобным. Шерсть вздымалась и опадала. Тяжко, натужно – вздымалась и хрипло, устало – опадала.

«Почему она ещё не умерла?» – подумал тот, что стоял над – и смотрел на ту, что лежала под. Под волглой опалой листвой лежала издыхающая сука. Над ней стоял мужик лет тридцати с полтиной – в тёмных очках, в чёрной кожаной куртке и чёрных брюках. Не в джинсах, не в мешковатых штанах, не – упаси Боже! – в трико с лампасами или без лампасов, а именно что в тщательно отутюженных брюках. Во внутреннем кармане его кожаной куртки лежало сплюснутое прозрачной пластиковой оболочкой удостоверение личности на имя Ивана Анатольевича Билых. Так значилось в удостоверении. Но за глаза все знакомые называли его школьной кличкой – Профессор, хотя был он рядовым преподом в вузе, безо всяких званий и степеней.

– Ваша собачка? – вопросил строгий голос стража порядка.

– Нет, – ответствовал вспугнутый внезапностью глас Профессора.

– Не ваша?

– Нет-нет, – произнесённое с наивозможнейшей поспешностью, это звучало фальшиво.

– Тогда нужно собачников вызвать: пусть пристрелят.

Липкое, мерзкое удушье перехватило гортань Профессору, сдавило грудную клетку.

– Не нужно собачников, – выдавил он из себя натужно тусклую ложь. – Я знаю хозяина. Я сейчас зайду к нему.

Полицейский строго взглянул на Профессора:

– Что ж он не следит за животным?

– Старик… Ходить тяжело. Вот и выпускает погулять одну.

Полиция сочувственно удалилась.Профессор с минуту ещё помедлил над лежавшей возле дороги собакой, попытался наклониться к ней ближе, чтобы рассмотреть, но та задрала верхнюю губу и угрожающе рыкнула. Профессор отпрянул. Торопливо пошёл к дому. Дойдя до угла, обернулся: пара бродячих шавок подбежала к больной овчарке, обнюхивала её, пытаясь поднять с газона и повести куда-то за собой, но больная только приподнимала голову и вновь роняла – большую умную голову с невыносимо-пристальными карими глазами.

Профессор отхлебнул горячий чай из кружки, и внутри у него потеплело: склизкий комок, теснивший грудь, стал таять. Он вздохнул свободно. Жена, сидевшая напротив – за лёгким облачком пара, подымавшимся от кружки, произнесла намеренно строго:

– Всех не подберёшь.

– Но зачем же она так мучается? – выдохнул Профессор. – Уже три дня мимо неё хожу: утром на работу и вечером с работы. И всё на том же месте.

– Может быть, её машина сбила?

– Может быть… Но кто-то должен за этим следить… Должна же быть какая-то служба… Приют… Или ветклиника…

– У нас о людях не думают, а ты хочешь, чтобы бездомную больную собаку приютили.

– А сами люди? Думают? Жители окрестных домов, которые каждый день переступают через неё…

– Не трави себе душу. Менталитет у нас такой. Помнишь первую жену Режиссёра? Такая кудрявая белокурая немка. Она сейчас работает в приюте для бездомных животных – там, в Германии. В её обязанности входит два раза в день гладить всех кошек. Чтобы они не отвыкали от человеческой ласки, не дичали. Ты можешь представить что-то подобное у нас? Гладить подобранных на улице кошек, чтобы они не дичали, и аккуратно отмечать в тетрадке какую сколько раз погладили!

– Может быть её в клинику отвезти? – внезапно спросил Профессор.

– На чём? На велосипеде?

– При желании можно и на велосипеде. Можно вызвать такси. Но лучше всего позвонить Режиссёру и отвезти на его машине.

– Ты уверен, что эта собака вообще позволит себя тронуть? Тебе давно делали уколы от бешенства?

– Мне никогда не делали уколов от бешенства.

– Хорошо. Допустим, ты её подымешь, засунешь в машину, привезёшь в клинику, заплатишь за приём, её посмотрит врач и скажет… что она безнадёжна, что её нужно усыпить. Что ты будешь делать тогда?

– Я её усыплю, – сказал Профессор.

– Тебе придётся заплатить ещё и за это. Не проще ли тогда вызвать собачников? Или дать ей умереть самой?

– Если есть шанс её спасти, почему бы не попытаться?

– Ладно. Предположим, что собачка не безнадёжна. Где ты собираешься её держать? У нас в квартире? Кавказскую овчарку? Вместе с маленьким ребёнком? Как ты это себе представляешь?

– Что-нибудь придумаем… У Режиссёра есть гараж за городом – достался ему в наследство от отца… вместе с ГАЗ-21… 1965 года выпуска… Он на нём не ездит… Но охрана автомобилю не помешает: антиквариат, всё-таки, по нынешним временам. Если собака поправится, отдам её Режиссёру.

– Как у тебя всё легко получается…

Жена отхлебнула остывший уже чай (облачко пара рассеялось, как романтическая дымка) и подвела итог разговору:– Делай, что хочешь, но в дом я тебя с этой… (она не подобрала определения) не пущу.

Режиссёром его прозвали ещё в школе, когда он организовал любительский драмкружок и с помощью нескольких товарищей (включая юного Профессора) поставил собственноручно сочинённую инсценировку «Трёх мушкетёров» Александра Дюма. С тех пор много воды утекло. Режиссёр слегка постарел, немного потускнел, чуток «раздобрел», малость разбогател на продаже CD и DVD, но в душе остался всё тем же мальчишкой, мечтающим о кино. В его двухуровневой элитной квартире была отдельная комната, где висел настоящий киноэкран, стояли кресла для зрителей, к потолку был прикреплён проектор, а под проектором – в стеклянной витрине – чудовищно дорогая профессиональная кинокамера и стопки кассет с киноплёнкой. Каждый вечер Режиссёр заходил в эту комнату, обитую карминного цвета панелями, открывал стеклянную витрину, нежно, как спящего ребёнка, брал в руки кинокамеру, любовно оглядывал её, ощупывал, что-то поправлял, подкручивал… и клал на место. Он не снял ею ни единого кадра. Но каждый вечер мечтал о том, как и что он будет снимать. Он видел свои неснятые фильмы так ясно, что мог описать малейшую деталь, штрих, нюанс… Он единственный зритель, который их видел.

Когда ему позвонил Профессор, он сидел в ресторане с барышней, увлечённо рассказывая ей о румынском кинорежиссёре Серджиу Николаеску. Барышня смущённо опускала очи в тарелку с сёмгой и время от времени потягивала белое вино. Она явно была не в своей тарелке. Режиссёр не умел общаться с женщинами. Он их отпугивал своей показной напористостью, безапелляционностью суждений, цинизмом. Профессору всегда казалось, что его товарищ просто боится женщин.

Вот и сейчас, поднеся сотовый телефон к уху, Режиссёр, вместо обычного приветствия, гаркнул так, что барышня поперхнулась:– Хайль Гитлер, герр Геббельс! Я слушаю… Гуд!.. Я воль… Мой «Мерседес» к вашим услугам… Мы сделаем это во имя Великой Германии!

Сначала возник армейского образца ботинок на толстой ребристой подошве, потом нога в защитного цвета брюках, которая вытянула за собой упакованное в «пятнистую» куртку туловище, а туловище вынесло на сутуловатых плечах бритую голову в зелёном кепи. Это было явление Марса в полной боевой экипировке. Второй комплект вышеописанного «милитаристского» наряда Режиссёр протянул сугубо штатскому Профессору:

– Держи! Размерчик выбирал по себе, так что надевай прямо поверх своей. Потом можно будет всё это выкинуть…

Профессор не отозвался. И не взял одежды, протянутой ему. Он стоял на обочине, возле бетонного столба, ртутный фонарь на котором не горел с августа 1991 года.

– Ты что? – опешил Режиссёр.

Посмотрел.

Понял.

Помолчал.

Ветер – стылый осенний ветер – солоноватый – морской – начищал – ваксил – начищал до блеска тёмный асфальт, сгоняя палую листву на газон.

Темнело. Режиссёр не видел лица Профессора. И хорошо, что не видел. Не надо бы это видеть. Экая невидаль! – Но не надо бы…

– Надень, – повторил он, протягивая пакет с одеждой, – а то испачкаешься…

– Куда же теперь её? – Профессор пытался натянуть поверх своих чёрных отутюженных брюк мятые штаны защитного цвета, но застрял в подкладке – что-то там скомкалось, вывернулось, спуталось – (чёрт, чёрт, чёрт!) – Профессор нервно рванул штанину – (кхр-р-р!) – нога выскочила наружу – («всё равно потом можно выкинуть») – и обрывки подкладки белыми лохмотьями – («как клоун!»)…

– За гаражами есть яма. Туда положим, – Режиссёр закурил, встав с подветренной стороны: Профессор не курил и не выносил запаха курева.

Уголёк тлел в ночи – у губ обветренных, выдыхающих слова сухим дымом:

– Жаль животину…

– Почему Бог так жесток? – вопрос повис в осеннем воздухе.

– Ты бы ещё спросил: в чём смысл жизни? – отозвался наконец Режиссёр откуда-то из сгущающейся темноты. – Жила животина и отжила свой срок.

– Так жалко же…

– Жалко, – согласился Режиссёр. – Животных жалко: они твари бессловесные, бессознательные, бескорыстные; даже пожаловаться не могут на свою судьбу. А люди сами виноваты в своих бедах. Людей мне не жалко. Честно говорю, если бы я был диктатором, то действовал бы как Гитлер: согнал бы всех наших чинуш в концлагеря и заставил вкалывать без зарплаты и выходных, пока не околеют!.. Нет, лучше посадить их в клетки и возить на потеху публике, как передвижной зоопарк… Чтобы люди им в морду плевали!

– А меня? – спросил Профессор. – Тоже в зоопарк?

– Тебя-то за что? Ты же не чинуша.

– Я хуже, – серьёзно заметил Профессор. – Я интеллигент. И любое насилие на дух не переношу.

– Ну и что? От вашего интеллигентного нытья всегда отмахивались, как от мошкары. Что вы можете сделать?

– Революцию.

Режиссёр загасил сигарету:

– Что ж, тогда мне придётся вас расстрелять. Всех.– Вот и я о том же, – охотно согласился профессор.

Они попытались приподнять мёртвую собаку, чтобы перетащить её на расстеленный рядом старый болоньевый плащ. Старая, замусоленная плащаница была разостлана у бордюра.

«Почему мёртвое тело всегда кажется тяжелее живого?» – подумал Профессор. – «Даже куриные тушки кажутся… Или труп на самом деле становится тяжелее?»

Профессор не был силачом. Но и слабаком никогда не слыл. Нормальный среднестатистический мужик. Однако сейчас мёртвая овчарка казалась ему неподъёмной. Он держал её за задние лапы и в нос ему бил квасной запах мочи и кала. При других обстоятельствах этот запах… Однако сейчас не вызывал он ни рвотных позывов, ни отвращения лика, ни раздражения слизистой и нервных окончаний… Только тяжесть… Тело ещё истекало теплом. Теплилось. Не успело окоченеть. Оно провисало, заваливалось набок, выворачивая Профессору кисти рук.

– Перехвати повыше! – выдохнул режиссёр, пытаясь выровнять сбитое дыхание.

Профессор последовал совету и почувствовал под подушечками пальцев мокрую шерсть и ещё что-то липкое на этой шерсти.

Но не убрал пальцев…

Таким образом тело донесли, уложили на ткань, обернули болоньевым саваном. Затем – обёрнутое – вновь подняли, чтобы переместить в багажник «Мерседеса». Профессор попытался подтянуть свой край повыше, отступил шаг назад, запнулся о бордюр, ткань вырвалась у него из рук, руки вскинулись вверх в нелепом жесте капитуляции.

В детстве – в далёком школьном детстве – на уроке физики им дали подержать в руке чайную ложку из тусклого и веского титана, а потом в эту же руку вложили чайную ложку из «крылатого» алюминия – и рука, привыкшая к тяжести, подскочила непроизвольно вверх…«Вот так и душа, привычная к тяжести бытия, лишившись её, отлетает вверх», – подумал Профессор как-то высокопарно, – «а тело без душевного алюминия стынет тусклым титановым слитком». И тут же другая мысль, перехлёстывая: «Фу ты, чёрт! Влезет же такая мистическая чушь в голову!»