Аббатиса
Шрифт:
Крики разносятся далеко за пределы сада, они слышны даже в покоях Мари на первом этаже нового, незаконченного дома аббатисы, еще пахнущего краской и штукатуркой. Не выдержав, Мари поднимается, приоресса Тильда заговаривает с ней, но аббатиса не слышит ни слова. Она выходит на холод, идет сперва в овчарню, но овцы лишь молча обращают к ней тупые удивленные морды. Мари поворачивает к ручью, ускоряет шаг, бежит через клуатр в лазарет.
Там тесно, жарко, пахнет ржавью и потом. Авис задыхается, влажные волосы ее блестят, взгляд безумен во мраке кровати. Года возится у нее между ног. Человек намного слабее и намного хуже приспособлен к рождению потомства, говорит Года, чем моя скотина, я не раз удивлялась, почему женщины так часто умирают в родах, теперь же вижу, бедра у них слишком узкие, а головка младенца несоразмерно
Лучше держи свои наблюдения при себе, сдавленным голосом говорит ей Нест.
Мы не нуждаемся в помощи аббатисы, отрезает Беатрикс, заметив в дверном проеме громаду Мари, замолчи, велит ей Нест, праведно и хорошо, что свет матери нашей с нами.
Мари ставит табурет возле кровати Авис, берет девушку за руку, та сжимает ее так сильно, что пальцы Мари белеют. Она истово молится Пресвятой Деве.
Проходит служба третьего, шестого, девятого часа. В великом мучении Авис это время кажется мгновеньем.
Авис дышит часто и неглубоко, она смертельно бледна. Наконец она, к облегчению, теряет сознание, крики ее умолкают, она забывается сном. Авис истекает кровью, под нее подстилают холстину, пропитанную маслом, чтобы не испачкать третью перемену белья.
В забытьи тело Авис сотрясают конвульсии, показывается головка младенца, пугающе багровая меж худеньких ляжек. Снова конвульсии, и младенец выходит, скользкий и мертвый. Девочка.
Некому исповедовать Авис и отпустить ей грехи, Мари в тревоге глядит на дверь, но никто не приходит, Мари негодует, отказать в милосердии – страшный грех, а самой исповедовать Авис Мари не приходит в голову: сказываются волнение и усталость.
Между ног Авис вновь хлынула кровь, Года в красном по плечи, красное на ее лбу, Нест и Беатрикс зажимают поток крови тряпками, но и тряпки мигом краснеют. Рука Авис в ладони Мари вздрагивает. Жизнь со вздохом улетает из ее тела и больше не возвращается.
Вечером Мари призывает к себе монахинь. Кольцо лиц в свете свечи угрюмо.
Мы вместе решим, как быть, говорит Мари, сама в обсуждении не участвует и предлагает голосовать.
После голосования поднимается Года и произносит, раскрасневшись от праведного негодования и своей победы: мы расцениваем случившееся как предупреждение остальным монахиням, которые могут, поддавшись слабости, согрешить блудом. Да уж, думает Мари, впредь я не допущу подобной ошибки, как с каменщиками, впредь здесь не бывать никому, кроме женщин. Но Года жаждет кого-нибудь наказать, и могилу роют в неосвященной земле за пределами кладбища, под самыми дальними ветками зловещего тиса. Утром без церемоний Авис в саване опускают лицом вниз в могилу, младенца кладут в ногах, чтобы и в Апокалипсис кости ее не восстали по зову ангелов воскресения. Какая безжалостность, думает Мари, за грех плоти.
Авис мертва. Запертый сад, заключенный колодезь, запечатанный источник[31].
Условились обойтись без погребального обряда, но молчание угнетает, Мари выходит вперед и произносит короткую молитву, голос ее слишком тих и поспешен, слов не разобрать, но становится громче… идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, идеже свет лица Твоего снидет на них и присно осияет их. Аминь.
Лица монахинь вспыхивают от гнева на Мари за то, что молится об опозоренной сестре, за то, что их аббатиса – тоже женщина, между прочим – произносит такие слова. Когда на Авис и ее младенца падает земля и скрывает саван, монахини разворачиваются, уходят, возвращаются к трудам. Меж более злопамятными монахинями и аббатисой устанавливается холод, и прогнать его бессилен даже самый яркий свет Мари.
Пишет Алиенора. Письмо ее исполнено величайшей деликатности: слышала я, пишет Алиенора, что на одном из плодоносных полей обители обнаружена порча. Будь осторожна, советует королева. Если слухи о порче распространятся, церковь может отобрать у тебя лучшие поля.
Это правда, отвечает Мари, но попорченное поле сгорело, не причинив вреда прочим, и аббатиса рассчитывает, что Алиенора прославит урожай
аббатства и не станет передавать весть о порче на одном крохотном, незначительном поле. Природа полей такова, что некоторые из них подвержены порче. И Алиеноре, с ее глубоким пониманием земледелия, это известно лучше, чем кому-либо.Королевские поля, презрительно отвечает Алиенора, никогда не подвергались порче, что бы там ни рассказывали Мари. Чем богаче урожай, тем огульнее лгут о нем те, кто желает сбить цену.
Разумеется, пишет в ответ Мари, это был отнюдь не намек, скорее жест солидарности, поля Алиеноры богаты, как и поля Мари, им ли обеим не знать, как бывает, им приходится бороться со Слухами и Сплетнями, этими старыми стервятниками. Быть может, однажды Алиенора навестит аббатство, и они с Мари верхом проедутся по полям. Мари приготовила красивейшие покои, ее монахини соткали для них гобелен с единорогом, эти покои держат для королевы. Быть может, Алиеноре так в них понравится, что она поселится здесь, когда захочет удалиться от мира.
Месяц Мари ждет ответа, и ей кажется, что все это время она не может дышать.
Милая Мари, наконец пишет Алиенора. Даже теперь, когда мы уже немолоды, ты все хитришь. Разве ты забыла? Мы не из тех подруг, чья любовь крепче всего, когда обе вместе и ездят по одним полям. Нам пристало дружить на расстоянии, заключает королева.
5
Письма слетаются в руки Мари, письма, как стаи скворцов, дикая суматоха, расклевывают зерно.
В письмах подруг и шпионок Мари видит зло, воцарившееся в мире, это зло побеждает добро даже в праведных душах.
Светлейшего, лучшего из потомков Алиеноры, владычного воинственного льва захватили и держат в плену против всех законов христианства. Святейший указ запрещает похищать крестоносцев. Если не удастся договориться и заплатить выкуп, Анжуйской империи конец, она увянет, ослабнет, станет легкой добычей. Но выкуп просят чрезмерный, в четыре раза больше дохода английской короны.
Алиенора теперь подписывает письма “Алиенора, гневом Божиим королева Англетерры”.
Королева направляет свои требования Мари. Прочитав, какую сумму придется отдать, Мари издает смешок, и Тильда, подняв глаза, недоумевает, не загорелась ли кожа на лице аббатисы.
Сдавленным голосом Мари зачитывает письмо приорессе и субприорессе. Наверное, мы можем продать новых ягнят, побледнев, произносит Года, жаль, конечно, ягнята в этом году отменные, я лично не спала три ночи, принимала окот у маток и надеялась отведать хоть кусочек ягнятины с мятой, но, увы, как всегда, труды мои останутся без награды. Пожалуй, мы можем продать самый дальний надел, подумав, говорит Тильда, он довольно большой, за него как раз столько и дадут. Не глупи, отвечает Мари, не глядя на приорессу, земля – это власть, у религиозной женщины власти меньше, чем у кого бы то ни было, и будет безумием продавать власть, которую они так медленно и мучительно накопили в этом мире. Слова Мари так непривычно жестоки, что разят Тильду, точно кулаком по уху.
Мари размышляет, встает, находит посох аббатисы Эммы и ее предшественниц, он с рогом и тонкой серебряной филигранью, быть может, его купит какая-нибудь благотворительница и подарит его другой, меньшей обители. Тильда провожает посох грустным взором. Мари замечает ее выражение и, потрясенная до глубины души, осознает, что в приорессе живет надежда когда-нибудь стать аббатисой. Тяжелый посох, принадлежащий Мари, разумеется, Тильде не удержать, слишком слабые руки. Из часовни Мари забирает недавний подарок семьи крестоносцев, локоть святой Анны, он хранится в миниатюрном реликварии в форме собора, инкрустированном блестящим ониксом и халцедоном. Поняв, что мощи увезут из аббатства, Года пускает слезу, она подолгу коленопреклоненно молилась святой, матери величайшей всеобщей матери. Но и этого не достанет на их долю выкупа, и Мари лезет в сундук, с которым давным-давно приехала в обитель, сундук опустел, в нем осталось лишь старинное византийское кольцо из гиацинта[32], принадлежавшее ее бабке. Мари оно налезает лишь на кончик мизинца. Надевая это кольцо, она видит, как золотистые птицы порхают над полем, видит мощную реку и крепкую седую женщину, лица не разглядеть, слышен только ласковый голос: бабка. В горле Мари встает ком, и никак его не проглотить.