Аббатиса

Незадолго до службы девятого часа в телегу грузят эль, вино, муку и прочие припасы, белье, полотняные тюфяки, поклонницы обступают Спроту, радуясь ее возвышению, да еще столь стремительному. Подле Спроты садится худенькая служанка, похожая на серую мышь: после собрания она подбежала к Мари с просьбой отпустить ее со Спротой и теперь дрожит, краснеет волной оттого, что сидит рядом с красавицей.

Позже служанка с вытянутым лицом сообщит Руфи, что сразу же по прибытии Спрота заперлась в задней комнате – помолиться, крикнула она через дверь, – служанка сварила похлебку, дожидаясь прихода первых прокаженных, и обнаружила, что окно в комнате открыто, а из сарая пропала лошадь.

Лебединая Шея приходит к Мари, плача от злости. Кричать она не могла бы, даже если хотела бы, но шепот ее куда страшнее. Это все ты, шипит старая подруга. Ты и твоя безбожная гордыня. Ты не пожелала терпеть подле себя другую провидицу. Ты избавилась от соперницы.

Что за глупость, весело отвечает Мари, не я же открыла Спроте окно, не я же ударила ее лошадь пятками по бокам.

Мари с горечью пишет родителям Спроты, что монахиня их сбежала. Счастье еще, что отступницу не поразила проказа, но, к сожалению, ее поразила мысль о собственной святости, а всем известно, что такие ложные мысли внушает сам дьявол.

В ответ тишина, и становится очевидно, что родители прячут беглянку, вдобавок забирают ее приданое, которое Мари предназначила на содержание лепрозория.

Возглавить приют для прокаженных вместо Спроты вызывается Лебединая Шея: злоба ее иссякла, и старая подруга Мари вновь спокойна и молчалива. Наедине Лебединая Шея признается Мари, что сестра ее умерла от проказы. Омерзительно мучить тех, кто гниет заживо. Большинству прокаженных приходится куда хуже, чем ее сестре, они страдают от непогоды, голода, ненависти людской, а сестру ее любили и лелеяли до самой смерти. Лебединая Шея обещает содержать несчастных в чистоте, сытости, любви и покое.

Ты истинная святая, отвечает Мари, касаясь руки подруги.

Лебединая Шея улыбается. Увы, я отнюдь не святая, возражает она. Простая старуха с жалостью в сердце. Весьма распространенная добродетель.

Ласково, чтобы не обидеть подругу, Мари отвечает: распространенной подобную добродетель могут считать лишь те, кто видит святость там, где ее нет.

В апрельские календы Мари просыпается в тишине – так недвижим воздух сразу после того, как отзвенел и умолк колокол, – и понимает, что Алиенора умерла этой ночью.

Все вертится, и Мари падает. Откуда? Из руки, что держала ее так долго. Лунный свет пронзает, точно кинжал. Вокруг нее сестры поднимаются ото сна, молятся, пекут хлеб, и Мари слышит, что она не одинока на свете. Но она ужасающе одинока.

Порой жизнь лишается смысла. Мари лежит в своей постели, и собственное тело отчего-то кажется ей тюфяком, из которого вытрясли перья.

Мари так и не узнала, кто же шпионка Алиеноры, и это упущение теперь наполняет ее злостью.

Через неделю Мари обнаруживает себя за столом. Перед нею раскрыто письмо, подтверждающее смерть королевы. Тильда, прищурясь, глядит в счетные книги, но Года смотрит на аббатису. Поднимает голову и принюхивается. Точно гончая, учуявшая незримую боль.

Всяк человек трава, вдруг произносит субприоресса, и слава его – слава полевая, трава засохнет, цветы увянут, но Слово пребудет вечно. Голос ее осекается. Она возводит глаза к потолку, и Мари ненавидит свой кабинет за то, что он так прекрасен, что потолок его такой высокий, белый, без единой трещинки.

Спасибо, Года, говорит с удивлением Тильда, но Мари не утруждает себя ответом.

Наверное, дивится позже Мари, после смерти королевы я слегка помешалась от горя.

Ей рассказали, что она подняла и отшвырнула стол, раскидала рукописи, свечи, разлила чернила, но Мари ничего этого не помнит. Проходя по клуатру, она размахнулась и так пнула кота, что тот перелетел через стену. Мари не стыдно. Она всегда терпеть не могла этого кота. В другой раз, читая монахиням, она вдруг умолкает и, не мигая, глядит в пустоту поверх их голов, да так долго, что можно медленно досчитать до сотни, монахини ждут, ибо так она выглядит, когда ее осеняют видения, но на этот раз Мари не слепит их своим сиянием и ничего им не говорит, а закрывает глаза и валится, точно дерево.

Через несколько недель после смерти Алиеноры внезапно вдовеет Вульфхильда – несчастный случай, птичье гнездо на стрехе, шаткая лестница, муж сорвался, упал на улицу, и его переехала телега с навозом, что быстро катила мимо, – Мари едет к подруге, обнимает плачущую, целует в макушку, чувствуя, что печаль удваивает горе дочери ее сердца. Вокруг толпятся дети Вульфхильды. Мари молится с ними, за них, наконец девочки засыпают, а Вульфхильда всю ночь говорит о своей утрате, о своем любимом спутнике жизни, добрейшем человеке на свете. Мари слушает, но в глубине души чувствует облегчение оттого, что Вульфхильда теперь понимает, каково ей, что отныне Мари не одинока в своем отчаянии.

Теперь Мари каждый день в любую погоду ездит верхом между службой шестого и девятого часа. Под затяжным апрельским дождем и в майском тумане, по полям, по окрестностям обители, жалея, что нельзя пронизать лес. Мари мечтает о целодневных охотах, мечтает идти по кровавому следу туда, где прячется обессилевший раненый зверь, мечтает об угаре победы, о горячей крови на руках. Бедная лошадь плетется вперед.

Мари пытается облечь свою скорбь в слова, но это все равно что хвататься за облако.

Вместо этого во время катания она размышляет о Боге. Он представляется ей сродни солнцу на небе: утром восходит, ночью спит, беспрестанно обновляется, теплое, ибо изливает тепло и свет, и в то же время холодное и далекое, ибо продолжает светить и тогда, когда люди, так же наполняющие землю жизнью, умирают; солнцу нет до них дела, оно не меняет своего пути, не прислушивается к земному гомону, не может остановиться, чтобы заметить жизнь человеческую, к нему не пристают наши нелепые россказни о нем, оно мирно существует само по себе, лучезарное и бессмысленное.

Лишь ангелы да святые заступаются за людей, кишащих в земной грязи, за этих дрянных ничтожных созданий: должно быть, вышним в их величии они представляются насекомыми, что корчатся, вопиют, но так тихо, что слов не разобрать.

Проходит июнь, июль. В августе на прогулке Мари замечает, что ручей, питающий их пивоварню и уносящий испражнения из уборной, высох от зноя. Мари в задумчивости едет вверх по течению ручья туда, где он скрывается в лесу. Даже над высохшим руслом густо переплетаются ветви кустов, царапают шкуру лошади до крови, бедняга вся в рубиновых капельках.

Наконец за кустом ежевики Мари видит лес, а в нем ближайшая тропа лабиринта.

Ручей здесь искусно спрятан от глаз в туннелях под дорогой, никто и не заподозрит, что он там. За дорогой Мари вновь ныряет в заросли ежевики, спускается в русло ручья, переходит на другой берег, чаща такая густая, что Мари порой ложится на спину лошади, вытянув ноги назад, а толстой лошади приходится втягивать брюхо и с мучительным ржанием протискиваться меж деревьев. Потом опять на дорогу. Храбрая лошадь за свою жизнь, не дрогнув, повидала немало кровавых сражений, но когда ей нужно в третий раз нырнуть в колючие кусты, она упирается, Мари лестью и бранью заставляет ее подчиниться, и лошадь уступает сильной воле аббатисы. Еще четыре полосы густых зарослей, еще четыре дороги, и они выезжают из лабиринта.