Ad astra (К звездам)

– Ни в коем случае не надо было французам и англичанам вступать в альянс, - сказал субадар. Он говорил легко, без напряжения; его не было видно, и этот легкий голос, казалось, исходил из огромной трубы органа, вне всякого соответствия с размерами говорившего. Разные народы не должны объединенными силами воевать за одно и то же. Пусть каждый воюет за что-нибудь свое - чтоб цели не противоречили друг другу, но чтобы каждый был себе хозяин.
– Мимо прошел Сарторис; он ходил к фонтанчику и теперь возвращался, осторожно неся перед собой перевернутую околышем вверх раздувшуюся фуражку. В паузах между шарканьем его шагов было слышно, как с нее капает вода. Вот он дошел туда, где слабо отсвечивала повязка немца, и слился с темным сгущением теней, из которого неумолчно доносилась равнодушная ругань Монигена.

– И каждый в рамках своих исконных обычаев, продолжал субадар.
– Взять мой народ. Англичане дали им винтовки. А они приходят ко мне и говорят: "Это копье коротковато и тяжеловато; как воину копьем такой длины и веса поразить быстроногого врага?" Дали им мундиры с пуговицами, чтобы держать их застегнутыми; ладно, а я как-то раз целую траншею прошел, они сидят там - закоченели, скрючились - по уши закутанные в одеяла, в пустые мешки из-под песка, соломой обложились, лица от холода сизые; откинул я на ком-то из них одеяло - глядь, сидят мои страстотерпцы в одном исподнем.

Порой английские командиры говорят им: "Идите туда, сделайте то" - не шелохнутся. А потом вдруг однажды средь бела дня весь батальон как с цепи сорвался, выскочили из укрытия да прямо через воронку лавиной, и меня с собой потащили и командира. Захватили окопы без единого выстрела - то есть те, кто из нас уцелел: командир, я и еще семнадцать человек; три дня жили в каком-то изломе передовой линии противника, и целой бригаде пришлось нас оттуда вызволять. "Вы почему не стреляли?
– командир спрашивает.
– Вы же дали им щелкать себя как фазанов". Они на него и не смотрят. Как дети: стоят, между собой что-то бормочут, этакие живчики, и ни досады, ни сожаления. Я говорю их старшему: "О Дас, у вас винтовки были заряжены?" Стоят как дети, робеют, но без тени сожаления. "О сын многих царей", - Дас говорит. Я ему: "Доложи сагибу по всей истине твоего знания!" А он: "Они были не заряжены, сагиб".

Снова донеслось буханье оркестра; издали оно только глухо сотрясало густой воздух. Немца в это время поили из бутылки. Голос Монигена произнес: "Ну вот. Получше теперь?"

– Это исс моей голова, - сказал немец. Их голоса были так равнодушны, словно они обсуждали цвет обоев.

Мониген снова выругался.

– Пойду обратно. Ей-богу, я им...

– Нет, нет, - сказал немец.
– Я не буду позволить.

Вы уже неукоснительный дали слово...

Мы постояли в тени под стеной и выпили. Это была последняя бутылка. Она опустела, и Комин разбил ее о стену.

– И куда теперь?
– сказал Блэнд.

К девочкам, - сказал Комин.
– Хотите глянуть, как Комин из страны Ирландии шурует среди золотистых кос, рыщет будто гончая среди тучной пшеницы?

Мы постояли, послушали далекий оркестр, далекие выкрики.

– Ты уверен, что с тобой все в порядке?
– спросил Мониген.

– Благодарю, - сказал немец.
– Мне уже хорош.

– Тогда пошли, - сказал Комин.

– Вы что, и его с собой потащите?
– изумился Блэнд.

– Да, - сказал Мониген.
– А что тут такого?

– Почему бы не отвести его в комендатуру? Ведь ему плохо.

– А почему бы мне не дать тебе в морду?
– сказал Мониген.

– Дело ваше, - отозвался Блэнд.

– Пошли, - сказал Комин.
– Какой дурак станет драться, когда можно прогибаться? Все люди братья, а все их жены сестры. А ну пошли, гусары-полуночники.

– Послушайте, - обратился Блэнд к немцу, - вы действительно хотите идти с ними?
– Из-за его бинтов, когда только его да субадара и было видно, казалось, что это двое раненых среди пятерых" привидений.

– Подержи-ка его минутку, - сказал Мониген Комину. Подошел к Блэнду. Смачно послал его.
– Мне, кстати, больше нравится драться, - добавил он все тем же равнодушным тоном.

– Даже если меня побьют.

– Не надо, - сказал немец.
– Опять я не буду позволить.
– Мониген замер; меньше фута было между ним и Блэндом.
– Я имеет жена и сын в Байрёйте, - сказал немец. Это он говорил уже мне. Он тщательно, дважды задиктовал мне адрес.

– Напишу, ладно, - сказал я.
– Что мне ей сообщить?

– Сообщить так: все ничего. Вы сумеет.

– Хорошо. Напишу ей, что с вами все более-менее в порядке.

– Сообщить так: вся эта жизнь есть ничего.

Комин и Мониген снова положили его руки себе на плечи, встав по обе стороны немца. Они развернулись и побрели прочь, почти неся его на себе. Один раз Комин оглянулся.

– Мир вам, - сказал он.

– И вам также, - откликнулся субадар. Они двинулись дальше. Мы наблюдали, как они мало-помалу превращаются в единый силуэт на фоне освещенного входа в аллею. Там еще была арка; бледные, холодные отсветы слабенького фонаря падали на нее и на прилегающие стены, так что все это казалось некими вратами, и они входили в эти врата, с двух сторон поддерживая немца.

– Что они там будут с ним делать?
– проговорил Блэнд.
– В уголке где-нибудь прислонят и выключат свет? Или, может, во французских борделях еще и дополнительная раскладушка прилагается?

– Твое-то какое собачье дело?
– оборвал его я.

Глухо донеслось буханье оркестра; было холодно. Каждый раз, когда меня передергивало от выпитого алкоголя и от холода, мне представлялось, будто я слышу, как у меня поскрипывают позвонки.

– Тому уже семь лет, как я в здешнем климате, - сказал субадар.
– А все-таки не люблю холод.
– Его голос был глубок, спокоен, словно в его обладателе все шесть футов роста. Будто, когда его создавали, разговор шел такой: "Дадим-ка ему какое-нибудь средство нести в мир свои суждения. Зачем? Кто будет его суждения слушать?
– А сам он и будет. Так пусть ему будет получше слышно".

– Почему же вы не уезжаете обратно в Индию?
– поинтересовался Блэнд.

– А-а!
– сказал субадар.
– Я ведь вроде него: не хочу быть бароном.

– И вы предпочли убраться вовсе, чтобы на ваше место пришли иностранцы, которые будут обращаться с людьми как со скотом или с дичью?

– Устранившись, я развязал узел, который завязывался в течение двух тысячелетий. Все-таки кое-что, а?

Мы тряслись от холода. Холод теперь стал и оркестром, и ритмом выкриков, но под его ледяными руками трясся костяк, а не барабанные перепонки.

– Что ж, - сказал Блэнд, - наверное, английское правительство делает для освобождения вашего народа больше, чем могли бы сделать вы.

Субадар легонько коснулся груди Блэнда:

– Друг мой, вы очень умны. Это счастье для Англии, что остальные англичане не столь умны.

– Выходит, вы так и останетесь в изгнании до конца своих дней, а?

Субадар махнул коротенькой, толстой рукой в сторону пустой арки, за которой исчезли Комин, немец и Мониген.

– Вы разве не слышали, что он сказал? Эта жизнь - ничто.

– Считайте как вам угодно, - сказал Блэнд.
– Но мне, ей-богу, не хотелось бы думать, что от этих трех лет я спас всего лишь ничто.

– Вы спасли то, что уже убито, - безмятежно сказал субадар.
– Сами увидите.

– Я спас свое предназначение, - сказал Блэнд.
– Ни вы, ни кто-либо другой не знает, в чем оно состоит.

– А в чем может состоять ваше предназначение, кроме как в том, чтобы быть убитым? С этим вашему поколению крупно не повезло. Не повезло, что большую часть своей жизни вы будете по земле скитаться призраком. Но в этом и было ваше предназначение.