Ад

По дороге он бубнил:

— Эх, Роман, тебя там не было! Антураж еще тот. Свечки. Факелы. Морды разрисованные. На ветвях крестики, полумесяцы, всякие скорпионы гороскопические болтаются. Только звякают. Потом какие-то шашки дымовые жечь начали. И вот, весь в дыму и свете факелов, перед ошалевшим народом появляется магистр. В бесовской маске, голый, только юбочка на нем… Знаешь из чего? — Алексиевский глухо хохотнул из коридора. — Из презервативов. А на груди — крест из вибраторов. В общем, феерия со всеми признаками сумасшествия. Но речь магистра я бы сумасшедшей не назвал. Скорее, бешеной.

Алексиевский появился на пороге комнаты с несколькими фотографиями в руках.

— Цитирую по памяти:

«Кто сказал, что тьма — хаос? Нет! Хаос — это свет, который клубится, сталкивается и взрывается. Который выжигает глаза человеческие и сжигает плоть человеческую. Который испепеляет планеты и разрывает галактики. Настоящий свет невидим. Он спрятан во тьме и лишь подпитывает ее.

Тьма — сущность света. Вспомните, что если его много — погружаются глаза ваши в благотворную тьму. Лишь благодаря ей вы можете видеть далекие звезды в небе и отыскивать жемчужины больших мыслей в глубинах своего мозга. Лишь тьма — спутница любви и тайны продолжения рода человеческого.

Свет тьмы подвластен только люциферу. В начале начал лишь он один пребывал в великом мраке и охранял его Словом. Но Бог лукавой добротой своей, ядовитой приторностью своих поступков обольстил Вселенную и сбросил люцифера на Землю. Поэтому был люцифер первым диссидентом, первым глашатаем свободной мысли. И хотя первопроходцы почти всегда в начале проигрывают борьбу тупому большинству фотонов и квантов, однако именно они нарушают закостенелый порядок вещей и через большое зло ведут к еще большему добру.

Скоро он придет! Он уже здесь, в наших генах и хромосомах, в свете наших факелов и ночных фонарей, в наших человеческих желаниях и наслаждениях. В свободе, которую вы, избранные, уже ощущаете каждой своей клеткой, которую вы воплощаете в каждый свой поступок. И каждое ваше движение к свободе — это движение лучезарного к возвращению в наш благостно-мертвый космос.

Делайте все, что Вам хочется!..

Вдохновляйте хозяина на новые свершения!..

Вы вольны-вольны-вольны… Воли-воли-воли…»

Последние фразы Алексиевский начал выкрикивать, размахивая руками и так войдя в роль магистра, что мне пришлось его остановить, дернувши за плечо. Он провалами темных очков уставился на меня и тряхнул головой:

— Вот, зараза!.. А представь себе, Роман, как у тех головастиков извилины разъезжаются! Нет, в принципе, в этом что-то есть, но мракобесие это…

Я криво улыбнулся:

— Алексиевский, не лукавь. Идеи тебе нравятся, но немного смущает, как ты говорил, антураж. Но и в нем ты находишь свою изюминку.

Алексиевский развел руками и произнес:

— Так я ж ничего!.. — И снова засуетился. — Но их свободных поступков я так и не дождался. А надо было бы!.. Когда я начал делать снимки, то это свободное сборище, насколько я понял, свободно захотело разорвать меня на куски. И только врожденная способность к быстрому бегу, — он похлопал себя по выпуклому животу, — и запоздалая «маршрутка», водителю которой я переплатил гривну, позволили мне поставить свою волю к исчезновению выше их никчемных желаний.

И Алексиевский протянул мне три фотографии.

— Когда ты успел их сделать?

— Это стоило моему организму потере определенного количества нервных клеток и неопределенного количества клеток печени. Мы их уничтожили алкоголем с моим приятелем-фотографом Юрием Хиляльским. За мои же, кстати, деньги. Впрочем, сейчас ему его же родная жена уничтожает еще кое-что. А я снова убежал. К тебе. Потому что мне из дому до работы дальше, чем от твоей гостиницы.

— М-г-м… Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел… За твою победную беготню предлагаю тебе взять новый псевдоним: К. О. Лобок, — пробормотал я, рассматривая снимки.

На первом из них существо плотного телосложения, с головой какого-то дьявольского монстра и просунутым между огромных клыков языком, вздымало руки вверх. На лоснящейся груди у него действительно болтался чудной крест, описанный Алексиевским. Рядом в кадр попала чья-то огромная рука, держащая факел. Его красный отсвет падал на накачанное левое плечо уродины, чуть ниже которого можно было различить замысловатую татуировку, заканчивающуюся выразительными цифрами «666». На заднем фоне виднелся кусок гранита скифской бабы, разрисованный красками из распылителя. Можно было ясно прочитать имя сатаны. Но написанное не церковно-латинскими, а английскими буквами. Последнее доказывало то, что местные сатанисты были не посвященными, а так — любителями.

На втором снимке, сделанном с немного большего расстояния, демоноголовый (маска, кстати, была сделана отлично) магистр, встав боком на своем возвышении, указывал на что-то, видимое лишь ему. Перед ним высилась изгородь из волосатых и стриженных почти под «ноль» затылков.

На третьей фотокарточке затылки развернулись, показав скрытые за ними молодые и немного ошарашенные лица. Лианна тоже попала в кадр, но ее лицо было переполовинено краем видоискателя. Михай, наверное, был за ним. Но теперь можно было различить юнца, который держал факел возле Магистра. Толстяк Айк, разинув рот и вылупив глазищи, уже поднял ногу, собираясь бежать вдогонку за «бедным евреем» Иегудиилом Шнеерзоном.

— Красавец, — постучал я по перекошенной роже. — Бесенок ты наш! А знаешь, Алексиевский, если б ты попал к этому парню, уж он бы тебе бока намял. Драться он умеет. Особенно с пожилыми донжуанами и растерянными журналистами.

Я снова взял первый снимок и, вытянув руку, рассмотрел его издали. Страшилище возле скифской бабы распалось на отдельные световые пятна.

— Кстати, господин Алексиевский, вы не определили, а кто же играет роль гременецкого магистра? Может, кто-то из твоих знакомых?

Алексиевский почмокал языком.

— Нет. К сожалению, нет. Ты же видишь, Роман, какая у него маска-маскировочка не хилая. Впрочем, в фигуре есть что-то знакомое. А может, мне только кажется. Столько народу за день пересмотришь, что вечером и самого себя в зеркале не узнаешь…

Вдруг пол гостиницы слегка задрожал. Алексиевский уставился на меня удивленным взглядом, а воздух всколыхнуло далекое то ли дыхание, то ли стон. Всколыхнуло и замолкло. И тишина стала еще жутче, чем этот звук, похожий на конан-дойлевский вскрик земли.