Ада Даллас

Затем Ада заговорила. В ее словах не было ничего значительного. Я не слушал ее слов, я слушал ее голос и смотрел на ее лицо. Такое выражение я видел и прежде, на других лицах: на лице с усиками на фоне свастики в кинохронике, на гладко выбритом лице под треуголкой на картинах, изображающих баталии, и на лице длинноносой лысоголовой скульптуры, изваянной из белого мрамора два тысячелетия назад.

Это было – как бы получше сказать – выражение собственной полноценности. Как будто тому, на чьем лице оно покоилось, было предсказано, что его подъем будет безостановочным, что ничто не помешает ему достичь верховной власти, стать первым в мире и что нынешний момент – это лишь начальный шаг триумфального марша. Когда-то и я не сомневался в себе, но было это давным-давно, и уже ничего не осталось в памяти.

Ада же испытывала такое ощущение сейчас. И, посмотрев на нее, я понял, что оно не пришло к ней здесь на митинге и не исчезнет никогда. Теперь мне стало понятно то благоговение, которое испытывали члены "Лиги молодежи штата Луизиана". Мы все верили, что ей уготована необыкновенная судьба. И я понял, как нелепо выглядело бы, если бы она предпочла меня даже за много лет до этого.

Она говорила, а они выкрикивали лозунги и трясли своими плакатами. Я больше не видел глупых лозунгов, я видел только молодые хищные лица и огонь, который она зажгла в их сердцах. Они были целиком в ее власти.

В эту минуту я вдруг ни с того ни с сего подумал, что вот теперь она в полной безопасности, что никто никогда не узнает о Мэри Эллис из Мобила и о ста долларах за ночь (семьдесят пять, если вам повезет).

Она попросила меня встретиться с нею попозже. И как верный друг и бывший любовник, я ответил согласием.

* * *

В моем "бьюике" мы переехали через реку, остановились, я достал сверток с сандвичами и две бутылки с виски и содовой. Она жадно ела и пила. Я видел и слышал, как она глотает.

– Ничто так не возбуждает аппетит, как общение с простым народом, а?

Мои слова прозвучали как насмешка. Я вовсе этого не хотел.

У нее был полный рот. Она взглянула на меня, проглотила и сказала отчетливо:

– Ничто. И сравнивать не приходится. Там были сплошные сопли-вопли.

– Пожалуй, да.

– Знаешь...

Она замолчала, и это слово так и осталось висеть в воздухе. Я помнил, что сам определил условия моих с ней отношений. Если я не участвовал более полно в ее жизни, то это моя собственная вина. Я мог изменить условия в любую минуту. То есть я мог немного увеличить свои весьма ограниченные права. Нет, не буду.

Незачем превращаться в полное ничтожество.

– Извини, – сказал я.

Она улыбнулась и положила руку мне на плечо.

– Чепуха. Не терзайся угрызениями совести.

Я ощутил тепло ее голоса и улыбки и подумал, что стоит лишь ласково протянуть руку, как она тотчас прильнет ко мне. Я почувствовал, как мышцы мои отвердели, а рука чуть приподнялась с сиденья, но в ту же секунду упала обратно.

– Ты и вправду держалась отлично, – сказал я веселым, бодрым, лишенным каких-либо эмоций голосом друга, который занимает позицию наблюдателя.

Она, разумеется, заметила и мое движение, и то, что я убрал руку. Лицо ее стало хмурым, и она ответила таким же веселым, бодрым, лишенным каких-либо эмоций тоном:

– Благодарю. Все, кажется, прошло превосходно. Уж очень отзывчивая аудитория.

– Да, они реагировали на каждое твое слово.

Она улыбнулась уже совсем по-иному и с гордостью подтвердила:

– Реагировали отлично.

– И что же дальше? – Теперь я был в безопасности.

– А ты не знаешь?

– Станешь губернатором? После очередных выборов?

– На следующих выборах, – кивнула она.

Ее уверенность была забавной.

– Считаешь, что это в твоих силах?

– Если бы не считала, не стала бы тратить время. Или точнее, если бы Сильвестр не считал, он не стал бы тратить время.

– Чего он добивается?

– Разве ты не помнишь его слова? – Ее голос был тусклым. – На пленке? Он хочет за свой вклад получить двойную прибыль. Сначала на Томми, потом на мне. По его мнению, женщина – сейчас самая подходящая кандидатура. – Она помолчала. – Он все продумал. Мне остается только заучить свою роль. – Она старалась говорить беспечно, но это ей плохо удавалось.

– Вот, значит, как обстоят дела?

– Вроде этого. Но не совсем, как в случае с Томми. Он по крайней мере позволяет мне, – в ее голосе снова зазвучала насмешка, – спорить с ним. Если бы ты слышал, как мы спорим!

– Мысль назначить тебя вице-губернатором принадлежат Сильвестру?

Она коротко рассмеялась.

– Так он думает. А может, позволяет мне думать, что это моя идея. На самом деле, вероятно, придумал это он. Как часть его генерального плана.

Я ничего не сказал, и она продолжала голосом еще более резким в своем насмешливом оживлении:

– А знаешь ли ты, что в его плане вышла небольшая осечка? Совсем небольшая. Со мной. Видишь ли, на некоторое время я несколько отошла от дел. Я расстроилась из-за того, что заставила Марианн Ленуар размозжить себе черепную коробку. Знаешь ли ты, что это дело моих рук? Это был мой триумф. – Она улыбнулась, глаза ее блестели, видно было, что она вот-вот заплачет. – Мой величайший триумф. Но после этого политика перестала меня интересовать. После этого я, если можно так сказать, утратила вкус к игре в политику.

– Хватит, – сказал я.

– У него нашлось лекарство. Доктор Сильвестр Марин умеет лечить любое заболевание.

– Хватит, – повторил я, положив руку ей на плечо. Мне хотелось успокоить ее, утешить. Но она быстрым движением высвободилась из-под моей руки.

– О нет, Стив. – Она явно смеялась надо мной. – Будь осторожен. Никакой интимности. Никаких вольностей. Не забывайся, Стив.

Я откинулся на спинку сиденья. С минуту мы оба молчали.

Затем она сказала совершенно спокойно:

– Извини, я несколько заговорилась.

– Ничего, переживу.

– Конечно, переживешь. Ни восторгов, ни боли. Почему бы нам не сделать еще одну попытку?

* * *

На мосту, вознесенном над медленной, цвета тусклой меди рекой, я снова взглянул на нее. Ее золотоволосая голова покоилась на подушке сиденья, красивое лицо было бледным и спокойным. Интересно, подумал я, что таится за этой маской, какое горючее выводит эту женщину на орбиту борьбы со вселенной?

Вскоре мы снова очутились на полуосвещенных, вымерших улицах города.