Аденауэр. Отец новой Германии

Через день после окончания прочувствованного рандеву в Бад-Крейцнахе пришли очередные плохие новости: Хрущев послал длиннейшие ноты в Вашингтон, Лондон и Париж, в которых информировал руководителей западных держав о том, что считает четырехсторонний статус Берлина устаревшим и что в течение шести месяцев должен быть выработан новый. Если этого не произойдет, Советский Союз заключит сепаратный мирный договор с ГДР.

Эти ноты лишь усилили панические настроения у западногерманского канцлера. Он явно считал, что, какие бы красивые слова ни говорил де Голль, надеяться на него нельзя. Французы слишком глубоко увязли в Алжире, и у них нет ни склонности, ни возможностей идти на конфронтацию с Советами. С другой стороны, он не хотел портить отношения с де Голлем и подвергать опасности новую франко-германскую антанту. 7 декабря он отправляется в Лондон, чтобы укрепить Макмиллана в его твердой решимости не идти ни на какие уступки Советам и добиваться принятия совещанием министров иностранных дел трех держав (оно было намечено на 14 декабря и должно было проходить в Париже) документа, подтверждающего существующий статус Берлина. Все произошло так, как того хотел Аденауэр, который откликнулся прочувствованным личным посланием британскому премьеру. Там говорилось, в частности, что «недвусмысленное британское «нет» в ответ на советские притязания наполнило сердца немецкого народа и мое собственное чувством глубокой благодарности».

Пока все шло неплохо. Непосредственная угроза со стороны СССР была нейтрализована решительной реакцией Запада. Однако обстановка оставалась напряженной. Аденауэра особенно задевал тот факт, что он не имеет в своей стране тех рычагов власти, которые давали бы ему свободу действий, сравнимую с той, которой располагали лидеры Великобритании или Франции. Ему постоянно приходилось лавировать, искать союзников, уговаривать, а не приказывать. Он не мог сравнить свое положение с положением Макмиллана, который имел в своем распоряжении послушное ему солидное большинство в палате общин, или с положением де Голля, который имел репутацию спасителя отечества и готовил новую конституцию, резко усиливающую власть главы государства. В этой компании он чувствовал себя человеком второго сорта.

Поэтому когда в середине декабря на его стол легло послание Хейса,₍ где говорилось о том, что по конституции федеральный президент не имеет права баллотироваться на третий срок и что канцлеру следовало бы подумать о кандидате на пост, который он, Хейс, вскоре должен покинуть, Аденауэра вдруг озарило: а нельзя ли устроить так, чтобы президент ФРГ стал в будущем играть ту же роль, какую де Голль предусматривал для президента Французской Республики? Разумеется, при этом он заранее для себя решил, что в таком случае именно он, и никто другой, будет идеальной кандидатурой на этот пост.

Что касается Хейса, то он, конечно, вполне достойно сыграл свою роль. Держал дистанцию от партийных дрязг. Умел найти нужное слово в нужное время в ходе разного рода церемониальных актов. Уроженец Швабии, с мягким говорком, интеллектуал, обладавший тонким чувством юмора, столь отличным от сарказма берлинца или рейнландца, он был симпатичен западным немцам, являя собой приятный контраст тому, кто был реальным властителем их судеб, — жесткому и бескомпромиссному канцлеру.

В новой обстановке, считал Аденауэр, такой тандем уже не годится. Чтобы быть наравне с тем же де Голлем, реальный руководитель ФРГ должен тоже именоваться президентом, ну а канцлер пусть занимается текущими делами внутренней политики. На рубеже 1958 и 1959 годов этот план у Аденауэра уже полностью созрел и принял реальные очертания. Он решил, что будет следующим президентом ФРГ и станет немецким де Голлем. Дальнейшие события показали, что этот план был построен на песке, и попытка осуществить его привела к одному из самых серьезных поражений нашего героя как политика.

ГЛАВА И

ХРУЩЕВСКИЙ ВЫЗОВ

«Извините меня, господин фон Эккардт, но такую вещь я могу выразить только на моем кёльнском диалекте: юдача юлыбнулась нам опять»⁴¹

Войны не должно было быть. Хрущев совершенно определенно высказался на этот счет в ходе встречи с польским лидером Владиславом Гомулкой в ноябре 1958 года, разъясняя суть своего берлинского ультиматума. Он признал, правда: «Конечно, возникнет напряженность, будет блокада. Они могут попытаться испытать нас на прочность. В любом случае от нас потребуется максимум хладнокровия». Для чего Хрущев придумал все это? Не в последнюю очередь для того, чтобы показать себя более твердым орешком, чем его недавно низвергнутые соперники по советскому руководству. Но главная его цель, как он сформулировал ее в разговоре с Гомулкой, заключалась в том, чтобы добиться международного признания ГДР.

Цель Аденауэра была прямо противоположной: любыми путями воспрепятствовать такому признанию. Он понимал, что если контроль над путями доступа в Западный Берлин будет в одностороннем порядке передан властям ГДР, как об этом говорилось в хрущевском ультиматуме, то западным державам, да и самой ФРГ придется иметь дело напрямую с восточными немцами. Это будет означать признание ГДР де-факто. Отсюда, но логике Аденауэра, всего шаг до ее признания де-юре. Но если это случится, то, согласно доктрине Хальштейна, Федеративная Республика должна будет разорвать отношения со своими союзниками по НАТО — ситуация совершенно нелепая, как признавал и сам Аденауэр.

Парижская сессия совета НАТО, состоявшаяся в декабре 1958 года, поддержала жесткую линию Аденауэра. Однако в заключительной фразе коммюнике говорилось о том, что западные державы, «как и ранее, выражают готовность обсудить вопрос» — имелся в виду вопрос, поставленный Хрущевым, — о необходимости изменения статус-кво в Берлине. Это давало Хрущеву желанную зацепку. 10 января 1959 года Советы разослали ноты правительствам всех стран, участвовавших в войне против Германии, с предложением созыва конференции на уровне глав правительств либо в крайнем случае на уровне министров иностранных дел для обсуждения германской проблемы во всех ее аспектах. К нотам был приложен проект мирного договора, который с германской стороны, как предполагалось, мог быть подписан представителями обоих германских государств либо германской «конфедерации». Имелось в виду, что затем для Германии открывался бы путь к объединению — как стране, которая заняла бы нейтральную позицию между двумя противостоящими блоками.

Новая нота поставила Аденауэра в трудное положение. Он не мог допустить, чтобы его рассматривали как препятствие на пути переговоров между Востоком и Западом. С другой стороны, он не хотел никакого соглашения между западными союзниками и Советами, тем более на тех условиях, которые содержались в советской ноте. Вопрос был в том, на кого он может опереться, отстаивая такую свою позицию. Наименее надежными в этом отношении ему представлялись англичане, и в этом он был абсолютно прав. Отношение Лондона к канцлеру достаточно точно суммировал посол Стил: «Аденауэр в плохой форме; он быстро дряхлеет, что сказывается в его импульсивных реакциях: то он ультрафранкофил и продеголлевец, то наоборот».

Макмиллан, как представляется, был во власти иллюзии, что Аденауэр к нему лично питает некую симпатию. Если таковая и была, то от нее ничего не осталось после того, как 3 февраля посол Стил вручил канцлеру личное послание английского премьера, в котором тот с гордостью сообщал, что в ближайшее время намеревается нанести визит в СССР. В этом послании не упоминалось о том, что английская сторона и не подумала проконсультироваться с союзниками относительно этого проекта и что, соответственно, нет никакой единой позиции Запада по отношению к предстоящим в Москве переговорам, но Аденауэру нетрудно было об этом догадаться.

Чувства, которые испытал Аденауэр, получив это послание, можно определить как смесь бешенства и презрения. Он был взбешен, поскольку подозревал, что Макмиллан уже готовит почву для признания ГДР де-факто. Он испытывал презрение по поводу лицемерия премьера, который пытался внушить, что визит носит-де чисто «информационный» характер, тогда как на деле преследовал цель улучшить рейтинг консерваторов накануне очередных парламентских выборов. Когда он в разговоре с Хейсом посетовал на коварство англичан, тот не смог удержаться от едкого замечания: кому-кому, но только не Аденауэру становиться в позу и осуждать кого бы то ни было за беззастенчивое использование избирательных технологий. У его собеседника хватило чувства юмора, чтобы оценить меткость этой реплики, — он рассмеялся.

Американцы? Так случилось, что как раз тогда, когда Макмиллан готовился отбыть в Москву, свой последний в жизни тур по западноевропейским столицам совершал американский госсекретарь Джон Фостер Даллес. Незадолго до этого ему делали операцию по удалению грыжи, во время которой выяснилось, что ранее считавшаяся излеченной злокачественная опухоль дала рецидив. Встречая Даллеса во время его визита в Бонн, Аденауэр был поражен, насколько сильно он изменился: перед ним был раковый больной на последней стадии заболевания. Канцлер сразу понял, что это, по всей видимости, их последняя встреча.