Адмирал Ее Величества России
Шрифт:
Нахимов всегда ходил в эполетах, тогда как все ходили в солдатских шинелях. Для Нахимова не было опасных мест, и он очень не любил, когда его останавливали, говоря, что здесь идти сегодня опасно, что неприятель стреляет по этому месту; в таком случае он непременно тут и пойдет, да еще остановится рассматривать местность. Это ставили Нахимову в укор…
Нахимов очень хорошо понимал, что примером своим он поддерживает дух в войсках, как в старших, так и в младших чинах, дух севастопольских защитников, удививших весь свет своей беспримерной доблестью; поэтому, если его предостерегали при других, вслух – он непременно сделает наперекор и пойдет; но предостережение можно было делать не вслух, и тогда оно удавалось.
Например, ежели адмирал останавливался на опасном
Сопутствуя постоянно адмиралу, я применился к нему и говорил ему тихо: «Ваше высокопревосходительство, отсюда смотреть опасно, тут убито уже сегодня столько-то человек». На это всегда адмирал отвечал: «Ну так что же-с?» – «Вас тут убьют». – «Так что же-с? Можно с другого места смотреть», и перейдет на другое место.
Нахимов каждый день ездил по бастионам, а иногда и по два раза в день, и действительно надо удивляться, как его Бог хранил, когда он находился, можно сказать, постоянно под пулями, как на бастионах, так и едучи на них по этой, открытой неприятелю, покатости на Малаховом кургане, или на так называемой Театральной площади, по дороге, прозванной «долиною смерти», или по ущелью, которое вело с Камчатского редута на Малахов курган…
Однажды едет адмирал на Волынский редут; разрывается над ним бомба, и один осколок пролетает над головой моей и ударяет в зад моей лошади, так что она села на задние ноги; следовательно, осколок пролетел над головой в нескольких вершках. Другой раз адмирал шел пешком и остановился рассматривать местность; заметя, что кусты по отлогости преклоняются и отбрасываются в разные стороны, так что делается как бы дорожка, я присматриваюсь и вижу ядро, катящееся прямо под ноги адмирала, смотрящего в другую сторону, разговаривать было некогда, я схватил адмирала за руку и дернул его с такой силой, что чуть оба не упали.
Такой странной выходкой моей адмирал был удивлен и спросил: «Что вы-с?» Тогда я указал на катящееся ядро. Другой раз я сопровождал адмирала к Малахову кургану; на покатости, осыпаемой пулями, лошадь адмирала приостановилась, отчего я очутился несколько впереди его, и в это время пролетает под самым моим носом пуля, так что нос сделался багровым; при этом случае адмирал сказал: «Ну-с, вы пороху уже нанюхались, но не нюхали, чем пахнут пули; а ведь пролети пуля на полвершка повыше, носика вашего не стало бы; вот и уверяйте после, что носика не стало от пули; да и свидетеля могло бы и не быть, так как свидетель этого казуса может быть убит следующей пулей. Однако подхлестните-ка мою лошадь, чтоб она не останавливалась».
Однажды ядро пролетело между ним и мною, так что у адмирала сорвало сюртук со спины, а я был порядочно контужен в спину; адмирал повернулся и оказал: «Слава Богу! Я думал, что вы убиты».
Когда были заняты неприятелем редуты Волынский, Селенгинский и Камчатский, адмирал сказал мне: «Теперь неприятель очень близко, и хотя вы живете через несколько домов от меня, но лучше, чтоб вы были ближе ко мне, чтоб за вами не посылать; сегодня же переберитесь ко мне в кабинет», что, разумеется, и было исполнено, а в ночь в дом, где я жил, влетает бомба, разносит весь дом и убивает всех, кто там был.
…Начинается сильная перестрелка на Волынском, Селенгинском, Камчатском редутах, на Малаховом кургане и вообще по первому отделению. Такая перестрелка удивила адмирала, так как приказом по Севастополю было строго запрещено тратить снаряды напрасно, по крайнему в них недостатку, а приказано беречь их на более нужный случай.
Адмирал немедленно отправляется туда, был недоволен, что не берегут снаряды, говорил даже, что такая пальба доказывает трусость. Между тем неприятель все усиливал пальбу и направил всю свою силу на эту часть укреплений. Незадолго перед тем приехал новый их главнокомандующий
Пелисье, давший слово Наполеону во что бы то ни было взять Севастополь; был день рождения Наполеона, и в этот день Пелисье хотел подарить Наполеону Севастополь.Наш адмирал объехал первый и второй бастионы, Волынский и Селенгинский редуты и приехал, наконец, на Камчатский; в это время неприятель делает нападение, но был отбит и начал отступать. Чтобы остановить отступление, Пелисье открыл пальбу картечью по своим войскам и двинул почти все силы на эти укрепления.
Отступавшие, видя, что по ним открыли пальбу свои, поневоле должны были возвратиться и снова идти на штурм, и почти все легли под названными редутами. При такой схватке и мы имели огромную убыль, и сверх того бомбардировкой почти были уничтожены наши редуты; подкрепленные же силы французов по грудам трупов своих взошли на редуты, и наши остатки отступили к первому и второму бастиону; адмирал же со своими двумя спутниками (я и Фельдгаузен) пошел на Малахов курган.
Между тем по занятии Камчатского редута неприятель пошел на штурм Малахова кургана, впереди которого, шагах в 50, шел адмирал, и что при этом не взяли нас в плен, мы обязаны одному случаю: Пелисье, чтобы придать войскам более энергии, дал им чересчур много водки, и все войска были до того пьяны, что ничего не видели, даже в 50 шагах идущего с двумя спутниками адмирала Нахимова. Таким образом, Нахимов пришел на Малахов курган благополучно, и приход его имел магическое влияние на войска.
Французы лезли уже на курган, перебрасывались каменьями; войска уже изнемогали, но как только разнеслось по кургану: «Ура, Нахимов!», все воодушевилось, каждый, уже изнуренный, обратился в свирепого льва, и французов отбили от Малахова кургана. Это было около 5 час. вечера, и были сделаны распоряжения, как наступит темнота, сделать нападение на редуты и отбить их от неприятеля. Дали знать главнокомандующему; но неизвестно отчего не было приказано идти на штурм, и редуты наши остались в руках неприятеля.
Я увлекся воспоминаниями о Нахимове. А о себе что сказать? Моя служба в Севастополе может быть определена так: я был постоянным спутником Павла Степановича и исполнял все поручения, которые он на меня возлагал. У меня была записная книжка для записывания всех замечаний адмирала при объезде по бастионам; из них по возвращении домой составлялись все распоряжения и те знаменитые приказы по ССевастопольскому гарнизону, которые были душой славной обороны Севастополя.
Книжка эта, в которой были иногда и собственноручные замечания адмирала, к великому моему сожалению, впоследствии пропала при постоянных моих разъездах. Но бесценным для меня памятником севастопольской службы остались письма обо мне Павла Степановича. Первое из них было к барону Остен-Сакену от 9 марта 1855 г.:
«Состоящий при мне мичман Ш[кот] своей полезной и неутомимой службой всегда обращал особое внимание начальства; ныне употребляемый мною для поручений, сопряженных с опасностью и требующих хладнокровия и опытности, он совершенно оправдывает мое доверие и репутацию отличного офицера; при исполнении поручений, мною на него возложенных, возвращаясь с Камчатского люнета 6-го числа, ранен камнем и, несмотря на значительность раны, остается точным и деятельным исполнителем моих приказаний.
Такая примерная и достойная всякой похвалы служба этого офицера налагает на меня обязанность ходатайствовать у вашего высокопревосходительства о вознаграждении ее, а потому прилагаю формулярный список и осмеливаюсь надеяться, что просьба моя, основанная на справедливости, заслужит милостивого утверждения.
Сверх того, считаю долгом присовокупить, что г. Ш[кот], служа в чине капитан-лейтенанта, был отставлен от службы за неосмотрительность, следствием которой было крушение командуемого им транспорта “Неман”, с правом поступить на службу первым офицерским чином; возвращение ему чина капитан-лейтенанта с возвращением старшинства, которым он пользовался до исключения из службы, даст ему более обширный круг действий и тем доставит начальству возможность пользоваться настоящим образом его способностями, сведениями и опытностью.