Адмиралы мятежных флотов

В ушах все еще стоял тягучий ведьминский голос: «В глазах моих ты видишь свет моего спасения… Иди и убей его!»

Я ничего не страшился, не переживал, не раздумывал. Я не испытывал никакой вражды к Непенину. Меня не смущало, что я должен пролить кровь в церкви, да еще во Вселенскую родительскую субботу. Передо мной был только удобный случай. Я понимал лишь это.

Утром, сунув револьвер в карман новенького пальто, я зашагал из «Фении» в Успенский собор…»

Санкт-Петербург. Декабрь 1991 года

Как и обещал Евграф, мои новые обязанности в роли вестового у Оракула не показались мне в тягость. И то невольное благоговение, которое студент прятал под иронией, потешаясь над чудаковатым бытом старика, вскоре передалось и мне. Всякий раз, принося ему поднос с овсянкой и тертой морковью или подавая чай с кагором, я ощущал себя послушником, услужающим своему гуру в надежде на откровения тайн бытия, духа, истории.

Экран компьютерного монитора в сочетании с могучим сферическим лбом старца производил впечатление ожившего мифа о творце машины времени. В механическом кресле, за диковинным бюро-комодом, напоминавшим древнюю колесницу, он, наверное, и в самом деле носился по волнам времени - из века в век, из океана в океан, с флота во флот… Но более всего, в черном своем балахоне, в очках с толстыми, вываливающимися стеклами, Веди Ведиевич походил на алхимика, выращивающего в электронной реторте компьютера некий «философский камень» истории, информационный кристалл магического свойства.

Однажды, задержавшись у его стола с чайным прибором, я увидел краем глаза строчки, расчерченные на дисплее по красным, голубым и желтым графам: «Контр-адмиралы российского императорского флота. Судьбы.

Умерли в изгнании:

Коломейцев Николай Николаевич - погиб в Париже в 1944 году.

Вяткин Федор Алексеевич - умер в Загребе.

Посохов Сергей Андреевич - умер в Париже в 1935 году.

Ворожейкин Сергей Николаевич - умер в Бизерте 26 марта 1939 года.

Князь Трубецкой Владимир Владимирович - умер в 1932 году в Париже.

Вердеревский Дмитрий Николаевич - умер в 1946 году в Париже.

Погуляев Сергей Сергеевич - умер в 1941 году в Париже.

Кедров Михаил Александрович - умер 29 октября 1945 года в Париже.

Бубнов Александр Дмитриевич - умер в 1963 году в югославском местечке Кранье, под Дубровником.

Убиты большевиками:

Зарубаев Сергей Валерианович - расстрелян в 1921 году.

Шульц Михаил Федорович - расстрелян в 1919 году.

Граф Капнист Алексей Павлович - зарублен в числе заложников под Пятигорском в 1918 году.

Развозов Александр Владимирович - умер в 1920 году в тюрьме «Кресты».

Щастный Алексей Михайлович - расстрелян 1918 году.

Бутаков Александр Григорьевич - убит в 1917 году в Кронштадте.

Рыков Александр Николаевич - расстрелян в числе заложников в 1918 году.

Шталь Александр Викторович - расстрелян в 30-е годы…»

Глазеть дольше становилось нескромным, и я с сожалением удалился.

Всякий раз, блуждая по своему «Бермудскому треугольнику» - Инженерный замок, Биржа, Дворцовая площадь, Морская библиотека, Морской музей, Морской архив, - я не мог отделаться от мысли, что искомые сведения об адмирале Непенине, об экспедиции Вилькицкого, о тайне гибели линкора «Пересвет», о судьбе командира подводной лодки «Святой Георгий», о многом другом, о чем никто и не подозревает, - все это хранится в «базе данных» в электронной памяти твердоземского компьютера.

Бурный год стремительно ветшал, короткие декабрьские дни летели к Рождеству, у Гостиного двора уже торговали щипаными, чахлыми елками, а Веди Ведиевич не спешил приобщать своего послушника к тайнам военного моря.

Я уже взял билет в Москву на 30 декабря и с нетерпением ждал Евграфа, который мало того что безбожно опаздывал, так еще ни разу не удосужился объявиться по телефону. Однако билет пришлось сдать. Евграф не приехал, а оставить старика одного, да еще в новогоднюю ночь, не позволяла совесть. Позвонил домой, сообщил, чтобы не ждали к праздничному столу, и выдержал телефонную бурю.

В премерзком настроении брел я через Дворцовый мост. Музей был закрыт, потому что накануне с потолка главного зала сверзился массивный кус карниза, но по счастью, никого не пришиб.

Мело.

Ростры на колоннах Стрелки забило снегом, и они белели, словно носы полярных шхун.

Двойной каменный гребень Казанского собора был воткнут в белые космы петербургской метели. Под дланью медного Кутузова стояли туристские кареты и черноусый дядя наяривал на гармошке ямщицкие песни. Он пел приятным баритоном, не щадя голоса на морозе, в расстегнутой куртке. Прохожие бросали деньги в раскрытый у ног футляр. А рядом молчаливо стыл на ветру пожилой каменноликий мужчина с плакатом на груди: «Помогите жертве репрессивной психиатрии».

Мальчишки бойко расторговывали брошюру, отпечатанную на компьютере, - «Техника дефлорации. Этика первой брачной ночи».

Столица-расстрига жила все той же метельной неверной жизнью, хитро запущенной в бесовский год.

У Гостиного двора на елочном базаре я вытащил из хвойной кучи елочку ростом с руку. С ней и пришел на Садовую.

Опасения, что новогоднюю полночь мне придется встречать с кухонными тарелками, по счастью, не оправдались. Евграф хлопотал у плиты вместе с будущей женой - юной румяной севастополиткой. Посреди стола, застеленного свежей простыней, сияла серебром бутыль мускатного шампанского севастопольского же разлива.

На жизнерадостные голоса, а скорее всего, на смолистый дух оттаявшей хвои, распространившийся по всем комнатам полузаброшенной квартиры, вышел вдруг и Оракул.

–  А что, разве сегодня Новый год?
– поинтересовался он.
– Вот, пожалуй, единственный праздник, ради которого стоит прерваться… - заметил он самому себе и отправился переодеваться.

К столу он явился в довоенном флотском мундире с галунами капитана 1-го ранга. Стоячий воротничок, расшитый златоканительными якорями, подпирал худые бритые скулы. Мундир был здорово побит молью и сидел слишком просторно для сухих плеч, но все же после черного балахона Веди Ведиевич смотрелся весьма торжественно.

–  Что там в Севастополе? Все делят флот или уже начали топить, как в восемнадцатом году?
– спросил старик, приложившись к ручке Нади.

–  В Николаеве будут резать «Варяга» и «Ульяновск».

–  Гм… «Варяга» жалко. А «Ульяновск» - поделом! Кому пришла такая блажь - назвать авианосец именем озерного буксира?! Да, был такой паровичок на Ильмень-озере. Ума лишиться или все забыть! Как можно? Вопреки всем традициям флотского имяречья. Или Ульяновск - морская крепость? Я полагаю, это реверанс господину Ульянову, отнявшему лавры у адмирала Сушона. Турки с германцами за всю войну не потопили и осьмой доли наших кораблей, сколько отправил их на дно присяжный поверенный по совету двух дантесов русского флота - Альтфатера и Беренса. Право, султан и кайзер весьма обязаны были всей этой троице…

Нет, я понимаю, если бы авианосец заложили при большевиках. Но в девяносто первом году… Так вот, судари, я вам говорю, пока во флотских штабах будут висеть портреты господина Ульянова, а корабли называться его именами и псевдонимами, флот будут делить, будут топить, будут резать, будут торговать им оптом и в розницу!

В России имена кораблям давались очень продуманно, ибо каждое имя - это код судьбы. Вот тот же ваш злополучный «Ульяновск» был обречен уже на стапеле. Знаете почему? Ульян - русский вариант имени Юлий, что означает «кудрявый». Это имя основателя рода Юлиев - Юлия Цезаря. Юлий Цезарь - человек, отмеченный скорбным знаком судьбы. В молодости попал в плен к пиратам, убит соотечественниками. Итальянский линкор «Джулио Чезаре» - «Юлий Цезарь» - погиб страшной, мученической смертью.