Адриан. Золотой полдень

— Ты решил обратиться ко мне? — усмехнулся Лонг.

— И да и нет, — ответил Лупа. — Нет — потому что мне строго — настрого запрещено обращаться к тебе за помощью. Сейчас самое важное — это твое свидетельство об усыновлении Адриана. Его ценность настолько высока, что мне приказано оставить тебя в покое, не впутывать тебя.

— В противном случае ас цена будет моим словам в сенате?

— Можно и так сказать.

— К кому же ты решил обратиться?

— К Аттиану.

— Каков результат?

— Как только я поговорил с префектом претория, как на меня сразу было совершено покушение.

— Аттиан согласился выступить в роли посредника?

— Он отказался. Он жаждет крови, Ларций. Он уверен, что все мосты сожжены и дело за удавкой и топором палача. Мирный исход его, по — видимому, никак не устраивает. Я же говорю, на меня было совершено покушение. Это прекрасный повод заставить высокопоставленную особу перейти от слов к делу и приступить к репрессиям.

— Зачем это Аттиану?

— Префект претория мечтает одним махом покончить с мятежниками. Он заявил, что в его годы нет смысла вилять хвостом и искать мира с врагами. Он уже стар, готов уйти на покой и хочет обеспечить себе безмятежную старость. Адриан — я поддерживаю его в этом — уверен, что кровь вызовет кровь и при всеобщей нелюбви римлян к новому цезарю, ему едва ли удастся удержать власть в своих руках. Казни — лучший способ добиться этого.

— Зачем ты решил впутать меня в это дело, если тебе это строго запрещено?

— Переговоры с Нигрином — это только часть дела. В Риме много таких, кому ты вправе напомнить, что худой мир лучше доброй ссоры. В этом нет ничего предосудительного. В устах такого авторитетного человека, как ты, подобное предупреждение будет звучать особенно веско и убедительно. Среди мятежников вполне достаточно случайных людей, кто примкнул к заговору, поддавшись общему настроению. Им тоже не нужна гражданская война. Ты мог бы обосновать свою позицию, сославшись на некоторые документы, которые помогли бы вразумить упрямых.

— Это называется «не впутывать меня в ваши делишки»? Помнится, Лупа, два года назад ты призывал меня пренебречь приказом и не спешить в Азию. Тогда ты был честен, и я готов признать, что ты был прав, а я оказался глупцом. На этот раз, вопреки отданному тебе приказу, ты принуждаешь меня рискнуть жизнью и состоянием.

Как это понимать, Лупа?

— Ты не дал мне договорить насчет Нигрина. — Я тогда был честен с тобой, честен и сейчас. Взгляни на меня, — предложил он. — Мои раны являются неопровержимым доказательством, что заговорщики перешли Рубикон. Отписка Нигрина свидетельствует, что несколько недель назад они не догадывались, кто держит в руках все нити противодействия заговору. Теперь им все известно. Они знают, кого следует убрать в первую очередь. Уверен, это произошло не без участия Аттиана и Турбона, которые страшно завидуют мне. Боюсь, что именно они просветили Нигрина, кто есть кто, и предоставили сенатору самому решить, кончить ли дело ссорой или принять предложение высокопоставленной особы. Они решили расправиться со мной чужими руками, а заодно посмотреть, что из этого выйдет? Ведь нет лучшего способа заставить Адриана начать репрессии, как обвинить его врагов в моем убийстве. Такой удачной возможности может больше не представиться. Моим так называемым соратникам только в радость сдать бывшего раба, а ныне урода — вольноотпущенника. Но попробуй докажи эту связь, тем более что Аттиан — бывший воспитатель и опекун Адриана.

Я не могу выйти из дома, а дело стоит. Вот почему я решил обратиться к тебе за помощью.

Не знаю, по какой причине вы так яростно грызетесь между собой, но я призываю тебя помочь Адриану сохранить гражданский мир.

Я обращаюсь к твоему здравомыслию.

Разве у тебя есть выбор?

Если старая гвардия одержит верх, меня зарежут или тихо удавят, а тебя предадут позорной казни. Я не могу допустить, чтобы наше дело застопорилось из-за того, что я не могу передвигаться. Я хочу жить. Если ты желаешь поразить меня рассуждениями о том, что благородно, а что бесчестно, оставь это занятие. Придерживаться древних римских традиций, ссылаться на гробы отцов и на этом основании держаться в стороне — это пустое. Помнится, когда меня как раба притащили в Рим, я был отъявленным патриотом и страстно мечтал убить Траяна, так что твои сомнения мне понятны, но сейчас речь идет о наших жизнях. Исходи из того, что ты можешь помочь предотвратить гражданскую войну. Это немного, но и немало.

Лонг не выдержал, навскидку выругался, потом спросил

— С кем ты предлагаешь мне встретиться?

— С Цельзом и Пальмой. Постарайся убедить их отказаться от использования силы. Скажи, император готов выслушать их, предоставить им провинции. Напомни, что Пальма в тот момент, когда Нерва усыновил Траяна, тоже домогался верховной власти. И что? Это помешало его карьере? Траян отстранил его от управления Египтом, выказал недоверие? Наоборот, его направили в Аравию, поручили провести самостоятельную кампанию. Он получил триумф. Почему же теперь нельзя решить дело полюбовно на основе согласия?

Было видно, что Лупе было трудно говорить. Он дернул за шнурок, раздался звон колокольчика, и в комнату вбежала робеющая, молоденькая рабыня. Она отерла пот со лба вольноотпущенника, испуганно глянула в сторону гостя и также торопливо убежала.

Лупа продолжил.

— Ты часто общаешься в банях с Уммидием Квадратом, Гомуллом и Цивикой. Неплохо было бы намекнуть им, что Ликорма оказался исключительно словоохотлив, более того, неаккуратен с уничтожением уличающих документов. Спросят, откуда ты знаешь? Ответь — Лупа говорит. Этот грязный неблагодарный раб, которого не зря исковеркал Регул.

Ларций невольно обратил внимание на шрамы на лице вольноотпущенника. Мерзкое клеймо, наложенное по приказу сенатора, было почти не заметно, римские лекари умело накладывали швы. Тот же искусник подправил крылья носа. Что касается уха, к его отсутствию публика, общавшаяся с волчонком, относилась снисходительно. Стоило ли обращать внимание на пустячный дефект у человека, чье состояние оценивалось в сотню с лишком миллионов сестерциев. Римские патриции могли презирать выскочку, сумевшего завладеть огромным состоянием, но в том случае, когда дело касалось подрядов, откупов, купли — продажи, они вполне отдавали себе отчет, что обладание ушами — радость временная. Как, впрочем, и изящным природным носом или нетронутым раскаленным клеймом лбом или щеками.

— Мне надо подумать, — ответил Ларций. — я не могу сразу дать ответ. Разговор с Пальмой и Цельзом — дело ответственное. Я хочу посоветоваться.

— Только не долго.

Лонг покинул Лупу после восхода солнца. Проезжая по пропилеям, мимо пустых постаментов, на которых ему зримо померещились каменные Регулы, все, как один, язвительно улыбавшиеся вслед, префект не удержался, плюнул в их сторону и выругался.

Взяла тоска.

Он утешался, что живым выбрался из Азии?!

Рано радовался, браток!

Теперь в родном Риме отведай той же каши!

Он с тоской глянул в сторону мраморной девы, собиравшей цветы на незримом лугу — одна надежда на тебя, родная.

Вернувшись домой, Лонг посоветовался с Эвтермом. Рассказал все, как было. Грек рассудил как всегда здраво и мудро: мир есть ценность неизмеримая, в то время как гражданская война — зло абсолютное, не выбирающее ни правых, ни виноватых. Вспомни безвременье, которое наступило в Риме после смерти Домициана, когда преторианцы без стеснения грабили мирных граждан, а двух своих трибунов убили прямо на глазах у беспомощного императора Нервы в Солнечной галерее. Уцелеть во время смуты — задача непростая, особенно тебе, патрон. Ты, Ларций, почему-то постоянно оказываешься на виду.