Адриан. Золотой полдень

Оба — Ларций и Эвтерм — в голос рассмеялись.

— Этим ты уж сама займись, — ответил Эвтерм, — а насчет учителя скажу так — лучше Диогнета не найдете. По профессии он художник.

* * *

Посмеялся над Зией, а поступил в точности, как потребовала эта вернувшаяся в дом, вмиг обретшая прежнюю властность женщина. С утра поговорил с Бебием — мальчику уже шестнадцать стукнуло, невысок, но как все Лонги крепок и ловок. Увлекается гладиаторскими боями, разведением боевых перепелов. Эвтерм объяснил, что отец посылает его в Сирию по одному важному делу. Какому, не велено говорить.

Бебий — вылитая мать Волусия — пожал плечами и заявил.

— Я знаю, что ты имеешь в виду. Отец отправил тебя в Азию отыскать ребенка Лалаги, не так ли?

Эвтерм опешил.

— С чего ты решил?

Паренек усмехнулся.

— Я слыхал, как он твердил ей, что был бы помоложе, сам отправился бы на восток. Уговаривал ее не тосковать.

Эвтерм не удержался, почесал голову, прикинул, потом, сделав таинственный вид, спросил.

— Надеюсь, Бебий, ты сохранишь это в тайне?

Юноша кивнул, затем с горечью добавил.

— О сыне блудницы он печется больше, чем о собственном сыне.

— Ты не прав, Бебий.

— Ага, не прав. Что ж, он тебя отсылает, а мне теперь придется слушать какого-то Диогнета.

— Это я посоветовал. Ты сначала послушай Диогнета, потом суди.

— Хорошо, Эвтерм, только ради тебя.

Озадаченный, Эвтерм отправился в баню. Там тоже испытал неловкость. Сенатор Антонин, высокий, добродушный, с заметным брюшком, вызвал его в сад и попросил разъяснить туманное место из Платона, в котором философ, ссылаясь на древних, утверждал, что «матерью всему является борьба».

— Если борьба — мать всему, где же место любви? — спросил сенатор.

— Прости, уважаемый Тит, но сейчас у меня мысли не о том.

Средних лет патриций, проницательно глянул на вольноотпущенника.

— Собрался в дорогу?

Эвтерм кивнул.

— Искать сына Тимофеи?

Эвтерм рот открыл от изумления. Сенатор, не обращая внимания, всерьез подтвердил.

— Хорошее дело. Ты, в случае чего, так и говори — послан патроном на поиски ребенка. О Сацердате не упоминай, скажи, сына Тимофеи украли пираты.

Сенатора поддержал подошедший к ним Анний Вер.

— Если бы меня не прочили в консулы на следующий год, я тоже бы отправился в Азию. Хотя бы до Брундизия. Тебе повезло, ты увидишь много нового, познакомишься со знающими людьми. Когда вернешься, поделишься с нами?

— Непременно, Анний.

С этим обезоруживающим своей римской практичностью и незамысловатостью¹⁶ заданием Эвтерм отправился в путь.

Порыв души, наболевшее, неожиданно обернулось радостью оттого, что люди, в кругу которых он всю жизнь вращался, отнеслись к нему с пониманием. Подобная, редчайшая среди римлян деликатность сразила Эвтерма. Она подействовало на него, как освежающий душ, как лед, приложенный к разгоряченному сердцу, наполнила душу неуместным весельем и надеждой на Божью помощь.

Проходя городскими воротами, выводящими путников на Аппиеву дорогу, он задался вопросом — почему неуместным? Разве Христа не порадует улыбка? Разве Игнатий не учил его, что мрачный человек — опасный человек, и нет ничего страшнее, чем помесь жадности и трусости. Если веришь — улыбайся, твердил старец. Удивился — улыбнись, скажи, велика милость Божья. Встретишь злого, не спеши осуждать. Сядь рядом, преломи хлеб, поделись глоткам воды. Обезоружь его улыбкой, Эвтерм?

Шагая по каменным, выглаженным тысячами ног плитам, устилавшими проезжую часть дороги, он припомнил, что толком даже не поговорил с Лалагой — она вела себя доброжелательно, но никому, кроме разве что Игнатия и Лонга, сердце не открывала. Была улыбчива, но в разговоры почти не вступала. Жила с Ларцием, по утрам, когда Рим малолюден, вместе с Таупатой, а иногда и с Бебием Лонгом отправлялась осматривать город. От Эвтерма держалась в сторонке, разве что однажды позволила вольноотпущеннику проводить себя в катакомбы, где собирались единомышленники. Тогда и призналась — ни о чем она так не мечтает, как отыскать своего ангелочка. Она верила, что он жив — не мог такой хорошенький мальчик погибнуть, ведь «ему даже Матерь Божья умилилась бы».

Все дальше удаляясь от Рима, Эвтерм дивился мудрости Господа, который не на поиски смерти, не на испытание крепости веры, не на подвиг отправил его, но по вполне земному, практическому маршруту — отыскать украденного ребенка, спасти его, помочь ему. Было непонятно, кого искать, куда держать путь, но эта неизвестность, сопряженная с Божьим повелением, вполне оздоровила душу от мрачных и угрюмых размышлений, угрюмого желания «пострадать», от некоей гордыни, охватившей его, когда он принял решение уйти из дома.

Разве это не чудо, разве это не лечение души?

Оказавшись в толпе ходоков, он скоро убедился, что радость не в молитвах, не в обрядах, не в исступленном терзании плоти, но в благожелательном терпении. В согласии, наконец, как форме божественной Любви! В некоем отсвете неслияного единства, в котором являлась смертным божественная Троица. Осуждать — легко, презирать — легко, брезговать — еще легче, но кем брезговать? Теми, кому в удел достанется царство небесное? Он ощутил, что нищие духом вовсе не нищие, и простота — награда счастливому. В толпе странников никто не пытался разузнать, зачем он бросил насиженное место, какому безумству подался? Никто не спрашивал, куда он идет, что ищет?

А если бы спросили, что он, такой ученый, начитанный, ответил бы спутникам? Что ищет праведной жизни? Исцеления души? Прощения грехов? Мало того, что такое объяснение звучало напыщенно, оно лишь подчеркнуло бы глупость отвечающего.

Праведная жизнь никого из путников не привлекала. Манила мечта о праведной жизни — есть, мол, где-то золотой край, где всего вдоволь и все общее. Многие в толпе помещали этот край далеко — далеко, за краем Индии. Другие утверждали, что счастливую жизнь можно найти на севере, в краю гипербореев. Редко кто с надеждой обращалась к небу, к Тому, кто выслушает, рассудит и пожалеет.

Что же касается праведности, в толпе, скорее, интересовались незакрытыми дверями в домах, незапертыми подвалами, разгильдяями — управляющими, пьяницами — сторожами, к которым легко можно втереться в доверие и поживиться съестным или вином. Такие добычливые места в толпе называли «райскими», что само по себе звучало кощунственно. Эвтерм, в силу прежних, «научных», привычек, как-то попытался объяснить, что рай — понятие небесное, божественное, не каждому оно по силам. Рай надо заслужить.

Его высмеяли. Бородатый сириец, следующий к сыну в Сицилию — тот служил в городских когортах — презрительно скривился и мудро заметил.

— Слыхали мы эти песни. Таких горлопанов и в Антиохии хватает. Все-то вы, христиане, гордыню выпячиваете, распятым в глаза тычете. Нет, чтобы чинно, благородно поклониться Баалу, поделиться с ним вином и куском хлеба. Так нет, исступление вам нужно, чтобы выделиться.

Получив отпор, Эвтерм замолчал, еще раз прикинул маршрут. Может, сразу податься в Эфес, говорят, в Эфесе святости хоть отбавляй? Или все-таки заглянуть на Патмос, где во времена Домициана проживал святой Иоанн* (сноска: Во время гонений Домициана евангелист Иоанн был отправлен в ссылку на остров Патмос в Эгейском море, где, по — видимому, записал Откровение (Апокалипсис). Четвертое Евангелие было записано им в Эфесе, городе в Малой Азии), от которого тоже осталась Благая весть? Говорят, он последний, кто видел Господа живым? Из Патмоса можно доплыть до Антиохии, вотчины Игнатия. Там рассказать, какую смертную муку принял их пастырь, передать послания, проследить, чтобы обряд по убиенному старцу был проведен чинно и благородно.