Адриан. Золотой полдень

Город оказался не так грозен, как предполагалось в момент возвращения, были здесь и свои приятные стороны. Может, поэтому, укорил себя Эвтерм, он ни словом не возразил против кощунственного сравнения Господа Бога с хулиганствующим, развратным и вечно пьяным Дионисом. Более того, принялся лебезить, оправдывать императора, до которого ему, в общем-то, не было никакого дела. Это Ларций всегда был готов отличиться на поприще гражданских доблестей. Ему же, ничтожному вольноотпущеннику, эта стезя заказана, а вот поди ж ты — спел хвалы Адриану, прикрыл власть от неуместных ассоциаций, связывавших мальчишку с его матерью, тем более с Сацердатой.

И что? — спросил он себя, — мне следовало заняться проповедью?

В кругу тех, кто повелевает миром? Кто по собственной воле напялил на себя голову быка?! Кто, как Фаворин¹⁸, укравший у Флора одну из озорниц, готов был публично, по примеру несчастной Лалаги, заниматься непристойной любовью?

Опыт быстротекущей жизни подсказал, что глупее занятия не придумать.

Высшее римское общество мало волновала праведная жизнь и надежда на спасение. Устрой он, например, дискуссию на эту тему, ему бы снисходительно объяснили, что каждый спасается, как может, а все эти бредни насчет колдунов, заклинателей, изгонятелей злых духов, как, впрочем, и насчет пагубности христианского суеверия, приверженцы которого якобы уличены в ненависти к человечеству, — следует оставить плебсу.

Темным людям необходим враг, нам он зачем?

Они смеялись над стрелами Юпитера, богиню красоты изображали в непристойном виде, Гефеста объявили хромым. Как это вообразить — хромой бог! Высшая сущность, покровитель ремесел, оказывается, припадает на обе ноги, ему изменяет жена.

Что же он не в силах избавиться от порока?

Или от блудливой женушки?!

Они опасались только гнева цезаря, к этому были приучены.

Уже подходя к дому, потянуло тончайшей струйкой истины, согласующей человеческие слабости, чувство извечной вины, смущающей душу, и неистребимую жажду иного — горнего — мира. Легко проповедовать нищим и простодушным, как поступал исступленный Павел и непримиримый Клемент. Труднее убеждать сытых и испорченных, ведь никого из смертных Господь не лишает надежды на спасение.

Уже Лука, Игнатий и Сикст были более терпимы к миру и более чувствительны к ересям, которые буквально запруживали Рим и все восточные общины.

Игнатий во время редких бесед утверждал — праведная жизнь не по необходимости есть торжество гордыни. Мечтательная святость в сравнении с реальным миром — есть понятие теоретическое, худосочное. Отсюда ереси! Ты попробуй устоять в этой греховной круговерти, на которую была так щедра римская жизнь? Чтобы известить сирых сих, что есть истина, следовало выжить здесь и сейчас.

Обопрись же на Господа! Не теряй лицо и не обижай тех, кто рядом, иначе на чьем спасении ты будешь настаивать перед ликом Создателя.

Далее привиделось совсем кощунственное — извивающийся в танце Саваоф с лавровым венком на голове, с чашей, полной шипучего вина. На этом Эвтерм оборвал фантазию, ибо воспоминание об озорных танцовщицах, встречающих в проулке Создателя, ввергло его в стыд.

С неприятно досаждающим телесным возбуждением он отправился спать. В своей комнате обнаружил широкое ложе. Лустрика, стремившегося помочь ему раздеться, прогнал — стыдно было за вздымающуюся пониже бедер тогу. Эвтерм постоял возле ложа, потом, недоумевая, обошел его кругом, пощупал перину — она была очень мягкая, перышко к перышку. Эвтерм вздохнул, помолился и улегся — буквально утонул в мягчайшем облаке. Сначала с непривычки ворочался, искал твердое местечко, затем в сердцах подумал — может, приказать вынести эту кровать и принести что-нибудь пожестче. Наконец решил, это может подождать до утра.

С тем и затих.

Очнулся от того, что ложе скрипнуло и неожиданно просело. Он повернулся на другой бок, испуганно глянул из-под покрывала. В робком свете единственной свечи увидал крупную женщину, деловито, через голову, снимавшую ночную тунику.

Он онемел.

Между тем Зия, обнажившись, легла рядом. Полежала и повернулась к Эвтерму. Тот напрягся.

— Это грех, Зия, — предупредил он.

— Ага, — согласилась женщина и порывисто вздохнула. — Что же, мне к Адриану за утехами бегать? Или какого-нибудь раба волочить в спальню? А может, к Луцию Веру пристроиться? — она хихикнула. — Помню, он еще мальчишкой молил меня о «любовной награде». Глупенький такой!.. Нет, Эвтерм, я привыкла к дому, теперь ты хозяин, тебе и радовать меня.

Она взгромоздилась на мужчину — у того от тяжести обильного ароматного тела, от прилива желания руки дрогнули. Ее огромные груди влекли и страшили. Он осторожно взял их в обе руки, притянул к себе и робко поцеловал.

— Смелее, Эвтерм, — провозгласила Зия и, тронув рукой его детородный орган, воскликнула.

— Ого!

Затем с неподражаемой для такой огромной дамы с ловкостью вонзила его в себя. Ее лицо исказилось, она закрыла глаза и радостно выдохнула.

— Не ленись, Эвтермчик!

Глава 4

Адриан прибыл в столицу в начале 126 года.

После посещения Вифинии и устройства дел в северных провинциях Малой Азии, он отправился на Родос, оттуда отплыл в материковую Грецию. Везде император первым делом садился за проверку правильности сбора налогов, а также за расходованием муниципальных средств. Обнаружив прорехи и недостачи — а где их не найти! — он терпеливо, позволяя оспаривать императорские претензии, добивался от провинившихся чиновников — магистратов погашения задолженностей и убытков за их счет. Спуску не давал только снабжавшим армию поставщикам и командирам, которые обворовывали солдат. При расследовании этих дел он был неумолим — пойманных за руку казнили безжалостно.

Не было в тех местах военного лагеря, в котором он не побывал, не провел учения, не прожил с солдатами неделю другую.

Добравшись до стоянки, Адриан приказывал рушить помещения для пиров, портики для прогулок, закрытые галереи, вырубать неуместные в пределах лагеря сады. При нем устраивались учения и марш — броски, в которых император принимал самое активное участие.

Он шел в первых рядах, с полной выкладкой,¹⁹ с непокрытой головой. Метал копья — пилумы, учил работать щитом, давал уроки фехтования, ведь Адриан считался одним из лучших мастеров в обращении с колющим оружием. Сказывалась школа Траяна, исповедовавшего принцип «делай, как я» и настаивавшего на том, что «если полководец будет проявлять заботу о собственном войске, ему не потребуется философия, чтобы с уверенностью в победе вступать в бой».

Слух о его скрупулезной дотошности и нечеловеческой проницательности опережал императора. Прозванный «лишаем» за неистребимую, прилипчивую придирчивость при рассмотрении финансовых дел, он тотчас отбрасывал буквоедство, когда речь заходила о строительстве. Везде, где бы он ни появлялся, император требовал на рассмотрение проекты предполагаемых построек. Рассматривал их тщательно, выпытывал у авторов, каким образом согласуются части и целое и не скучны ли теперь неисчислимые ряды колонн, треугольные фронтоны и торжество прямых углов? Он заявлял, что является приверженцем свободного и плавного движения линии. По его словам, в собственных проектах он старался избегать прямых отрезков.²⁰ Свою склонность объяснял тем, что его детство прошло на воле, в Испании. Там он пристрастился к естественным пейзажам, в которых нет места прямым углам. Горожане привыкли к скученности, клетушкам, примитивному, поддающемуся счету порядку, вот почему в городах предпочитают четкие горизонтали и вертикали — по ним легче ориентироваться. Ему же по нраву свет и простор, а портики и гигантские пропилеи «загораживают небо».

Очаровательную зиму он провел в Афинах, где, убедившись в нищете и убожестве великого города, приказал начать возведение библиотеки, гимнасия, акведука, храма Геры, а также святилища Всеэллинского Зевса, или Олимпия, строительство которого было начато Писистратом шесть веков назад и который не удалось достроить Антиоху Эпифану.

Этих трудов ему показалось мало, и на пути в Рим он заглянул на Сицилию, где вместе с Антиноем совершил восхождение на Этну (3 263 м). Там наблюдали восход Солнца и, удостоверившись в ошибочности легенды, утверждавшей, что с вершины вулкана виден африканский берег, с чувством исполненного долга спустились вниз. Там же, в Сицилии, ему доставили послание от префекта претория Сентиция Клара. «В конце путешествия, — сообщал префект, — тебя, справедливый, ждет долгожданная радость — храм Всех богов достроен. Ты должен освятить Пантеон!». Далее Сентиций Клар писал, что в городе собрались толпы народа и более тянуть с открытием небывалого, вызвавшего столько пересудов сооружения, нельзя.