Адская бездна. Бог располагает

– По крайней мере это вполне вероятно, учитывая то положение, которое он занимает. Впрочем, мы это выясним. И тогда…

– Что «тогда»?

– Сударь, я в обществе карбонариев не являюсь ни судьей, ни исполнителем приговоров. Я даже сожалею о том, что мы прибегаем к насилию, и не одобряю его. Но власть не в моих руках. Мой долг сообщить обо всем, что мне известно, тем лицам, которые будут решать судьбу графа фон Эбербаха. И какое бы высокое положение он ни занимал, он заблуждается, если думает, что карбонариям до него не добраться.

– Сударь, – чуть ли не взмолился Самуил, – коль скоро вы отрицаете любое насилие, кто заставляет вас разоблачать этого человека? Я своей головой отвечаю за то, что никакой опасности он не представляет. Пусть даже это прусский посол, почему бы ему при всем том не быть искренним приверженцем нашего дела? Я слышал, что в юные годы граф фон Эбербах состоял в Тугендбунде, и почем вам знать, не состоит ли он там до сих пор?

– Это вам известно? Вы уверены? – спросил его собеседник.

– Ну, утверждать этого я не могу, – протянул Самуил, испугавшись, не слишком ли он далеко зашел.

– В таком случае берегитесь, не вставайте так пылко на защиту собрата, чье дело столь сомнительно. Мы все вас считали полностью непричастным к этому обману. Было решено предупредить вас о нем, так как мы предполагали, что посол Пруссии ввел вас в заблуждение и следит за вами как за членом Тугендбунда. Но если вы говорите, что не были обмануты и знали, кто такой на самом деле Жюль Гермелен, тогда подозрение падает уже не только на него, но и на вас.

Самуил понял, что, настаивая, он рискует скомпрометировать себя.

– Не приписывайте моим словам скрытого смысла, – заявил он. – Я не более склонен предавать карбонариев, чем Тугендбунд, которому верой и правдой служу вот уже два десятилетия. Но я прошу вот о чем. Жюля Гермелена ввел в организацию я, и он принадлежит мне. Я хочу, чтобы наблюдение за ним было возложено на меня. Будьте покойны, я выясню, кто он и каковы его планы. Если это предатель, я сам и покараю его, в противном случае пусть кара обрушится на меня.

– Ну, это зависит не от меня! – отозвался посетитель. – Я передам вашу просьбу, но не ручаюсь, что она будет исполнена. И я не отвечаю за то, что граф фон Эбербах избежит расплаты. Предупредив вас, я выполнил свой долг; больше мне здесь нечего делать.

Он встал; Самуил также поднялся.

– Итак, мы договорились, – заключил посланец, – вы меня сведете с вашими друзьями из Союза, я вас – с моими друзьями из оппозиции. До встречи. Если вам потребуется мне что-либо сообщить, вы знаете, как это сделать.

– До свидания, – сказал Самуил.

Фредерика слышала, как они направились к двери, как она открылась, потом голоса стали удаляться и наконец замерли: наступила тишина.

Фредерика была ни жива ни мертва, у нее едва хватило сил, чтобы выбраться из своего укрытия и дойти до дверей кабинета, в стенах которого только что говорились такие ужасные вещи.

Она бросилась к себе в спальню.

Граф фон Эбербах, да и Самуил, чья дружба с ним не замедлит из тайной стать явной, – они оба находятся в смертельной опасности! Перед лицом столь кошмарной реальности мысли девушки пришли в полнейшее смятение.

Что делать? Ведь нельзя же просто так позволить погибнуть человеку, который приютил и вырастил ее, и отцу Лотарио!

Она провела добрых полчаса во власти мучительной тревоги, лихорадочно перебирая в уме самые невероятные планы действия.

Внезапно в мозгу у нее сверкнула идея.

Она побежала вниз и отыскала г-жу Трихтер: та была в столовой.

– Где господин Самуил Гельб? – спросила девушка.

– Только что ушел.

– Он не сказал, надолго ли?

– Сказал, что вернется не раньше вечера.

– Отлично. Возьмите вашу накидку, прошу вас: нам тоже надо будет кое-куда съездить.

XX Одиночество

Подобно всем людям, которых изнурило существование, полное наслаждений или трудов, Юлиус обретал малую толику сил и способности действовать лишь к вечеру и в ночные часы, после долгого приноравливания к утомительному течению жизни. По утрам же, пробуждаясь от тяжелого, беспокойного сна, он чувствовал себя усталым, подавленным, разбитым.

Именно в таком состоянии он проснулся и на следующий день после представления «Немой» и собрания венты. Он раз двадцать перевернулся в постели с боку на бок, пытаясь снова уснуть, раздраженный, взвинченный и вместе с тем вялый, томимый нерешительностью.

Солнечный свет, пробивавшийся сквозь плотно закрытые шторы, внушал ему отвращение, и, чувствуя, что пора снова возвращаться к этой опостылевшей жизни, он не мог сдержать едкой досады.

На маленьком столике подле его кровати стоял хрустальный флакон. Он достал из него три-четыре фосфорные пилюли и проглотил их, чтобы взбодриться. В таких дозах это укрепляющее средство становилось смертельным!

Самуил, уступив его мольбам, изготовил для него эти пилюли, но рекомендовал ни в коем случае не принимать более одной за раз, причем с длительными промежутками.

Но Юлиус, мало дороживший своей жизнью, глотал их почти ежедневно, потом стал удваивать, утраивать дозу, лишь бы воздействие фосфора не ослабевало.

Вместе с физическими силами к нему вернулись и силы душевные. Через минуту после того как пилюли были проглочены, граф фон Эбербах почувствовал себя почти живым.

Граф позвонил, и пришел лакей, чтобы помочь ему одеться. Он велел лакею, чтобы тот побрил его, уже второпях закончил свой туалет, приказал подать экипаж и везти его на остров Сен-Луи, к Олимпии.

Было не более девяти часов утра.

В дороге его кровь быстрее побежала по жилам, благодаря отчасти фосфору, отчасти дорожной тряске. Он вдруг ощутил, как в нем просыпается чуть ли не вся прежняя любовь к Олимпии – этому живому портрету Христианы.

«Да, клянусь Небесами, – думал он, – для меня было бы истинным несчастьем, если бы Олимпия уехала. Мне кажется, что тогда последний остаток моей души покинет меня. Божественная искра Христианы погаснет навек. Ба! Я сущий простофиля, если мог поверить, что Олимпия способна всерьез помышлять об отъезде. Это все Самуил: он говорил мне об этом, чтобы поддразнить и взбодрить меня. Если подобная мысль и появилась у нее на миг, с зарей она рассеялась без следа вместе с ночными грезами. Сейчас я застану ее врасплох, и она будет ломать голову, с какой стати я ее беспокою в столь ранний час».

Подъезжая к особняку певицы, он заметил карету, стоявшую у подъезда. Но, охваченный тревогой, он не заметил другого экипажа, стоявшего чуть поодаль с наглухо закрытыми шторами.

Ревность вонзила свои клыки в его сердце.

– Вот оно что! – процедил он сквозь стиснутые зубы. – Как бы не вышло, что я застану ее врасплох куда более неприятным образом, чем мог предположить! Похоже, она принимает более ранних визитеров, чем я.

Он вошел во двор и поднялся наверх, не сказав привратнику ни слова.