Адъютант императрицы

Монахи, все враждебно настроенные к правительству Екатерины Второй, с тех пор как Дна отняла некоторые привилегии у монастырей, поддерживали в них эту веру. И, несмотря на то что Петр Великий изменил закон престолонаследия примечанием, что каждый правитель может по собственному желанию назначить себе наследника, весь народ только по крови старых царей признавал справедливыми притязания на престол. Если бы солдаты считали Пугачева обманщиком и, может, некоторые пошли бы за ним, лишь прельстившись призрачными надеждами на легкое возвышение и обогащение, большинство же не только отшатнулись бы от него, но непременно выдали бы его. А так как они почитали его за истинного царя, то, следуя за ним, они не видели в этом никакого нарушения присяги, потому что служить царю они должны были все равно, повиноваться же и хранить верность обманщице–еретичке, свергнувшей своего супруга с престола и заточившей его, они не считали своим долгом.

Связанных офицеров солдаты опять привели с собой из крепости.

Оскорбленные Траубенбергом казаки среди ночи раздели его труп и повесили на наскоро сколоченной виселице. К этой виселице привели офицеров, и в такой обстановке Пугачев задал им вопрос, раскаиваются ли они в своем заблуждении и желают ли служить истинному царю.

Большая часть офицеров, родившихся в провинции и там же вступивших на службу, бросились перед Пугачевым на колени, признали его царем Петром Федоровичем и принесли ему присягу. Может быть, они также верили, что перед ними — развенчанный царь, может быть, на их решение немало повлиял грозный вид казаков, подкрепленный еще к тому же ужасным зрелищем повешенного генерала.

Сдавшихся офицеров немедленно же развязали, казаки и солдаты принялись их качать, а отец Юлиан дал им свое благословение, как верным сынам Церкви и отечества.

Адъютант Траубенберга и некоторые из его товарищей, служившие раньше в гвардии, с мрачным видом отказались от службы среди мятежников.

— Мы ведь не вооружены, — сказал адъютант Пугачеву, — и не можем причинить тебе никакого вреда, дай нам спокойно возвратиться домой. Мы не можем сказать, на самом ли деле ты — император Петр Федорович, которого мы считаем умершим. Если это действительно так, то Господь, совершивший уже для тебя чудо, возвратит тебе снова русский престол, и тогда мы первыми преклонимся перед тобою и прославим тебя.

Такими с мужественною откровенностью произнесенными словами Пугачев был видимо тронут. На его лице можно было прочесть участие. Его губы уже были готовы раскрыться, чтобы произнести слова освобождения, но тут выступил стоявший рядом с ним отец Юлиан.

— Что? — воскликнул он с пылающим взором. — Вы смеете отказываться от службы и не повинуетесь истинному царю, которого Господь чудом вернул своему народу? И еще смеете, кроме того, требовать себе свободу, чтобы вернуться к чужеземной еретичке и вместе с ней обратить свое оружие против своего законного государя? Нет, великий царь Петр Федорович, — продолжал он, обращаясь к Пугачеву тоном, не допускавшим возражений и звучавшим как приказание. — Нет! Милость к ним была бы преступлением! До сих пор им можно было бы простить их ослепление — теперь же они знают истину, и если тем не менее не исполняют своего долга и не хотят отказаться от службы обманщице, то для них нет больше извинений. Еретичка, называющая себя Екатериной Алексеевной и самодержицей всероссийской, виновна в преступлении против своего супруга, в богохульстве и в осквернении храмов, и каждое из этих преступлений достойно смерти! И все те, кто не отрекаются от неё, после того как небесное откровение уже показало всему народу истинный путь к свободе, — все те являются соучастниками преступлений этой Екатерины Алексеевны, и все достойны смерти! Ты, царь богоданный, Петр Федорович, должен произнести над ними смертный приговор, когда Господь Бог освободил твой разум от адских чар и дал тебе силу повести освобожденный народ к победе над врагом.

Последние слова звучали в устах отца Юлиана почти как угроза.

Пугачев гордо взглянул на него, но принужден был потупиться перед пламенным взором монаха, в котором он видел решительную волю, непоколебимую твердость и полное сознание своего значения в эту минуту.

— А разве не долг царя оказывать милость, когда Сам Господь проявил к нему столько милости? — спросил он.

— Милость к заблудшим, но не к упорствующим, — возразил отец Юлиан. — Если бы ты захотел оказать им милость, то твое дело было бы разрушено твоими собственными руками, твои приверженцы потеряли бы веру в тебя и Господь отвернулся бы от тебя; ангел правосудия с мечом ужаса должен предшествовать тебе, раз народ должен узнать, что ты — истинный царь, что твою главу осеняет облако Божественного возмездия. Будь милостив к тем, кто готов преклониться перед тобою, и беспощаден к тем, кто и теперь еще не хочет отпасть от осужденной Небесами еретички, как вот эти изменники. Их мысли, коварные и злобные, известны, и, если бы они от страха вздумали теперь покориться, было бы уже поздно; Божие правосудие вынесет им лишь один приговор, и этот приговор гласит; «Смерть!» Твой долг, великий царь Петр Федорович, возвестить этот приговор Небес и повелеть привести его в исполнение!

Пугачев, видимо, снова хотел было возразить монаху, но опять наклонил голову и потупился пред фанатическим, угрожающим взором упрямого черноризца, быстро сообразившего, что только страх и ужас могли привести к победе начатую здесь невероятную авантюру.

— Смерть изменникам! — воскликнул отец Юлиан. — Смерть мятежникам, не признающим настоящего царя! Вот Божие решение, вот тот приговор, который ты должен произнести, Петр Федорович, если хочешь верить в небесную помощь и чтобы народ мог убедиться в твоем священном праве!

— Смерть изменникам! — в диком исступлении закричали солдаты и казаки, и громче всех их кричал Чумаков, несмотря на то что в самых задних рядах он тщательно избегал взоров осужденных, среди которых находился и вахмистр, участвовавший накануне вместе с Траубенбергом в наборе рекрутов и гордо стоявший рядом с адъютантом.

— Смерть изменникам, смерть, смерть! — все громче и громче раздавались крики.

Одни из сторонников Пугачева поднимали ружья, другие выхватывали сабли, и все ближе и ближе подступала разгоряченная толпа к пленникам. Некоторые из последних пытались разорвать стягивающие их веревки, другие молча молились не о спасении, но чтобы скорее кончились их муки.

Печально взглянул Пугачев на бушующую толпу народа, но ни на одном лице он не мог найти ни следа сожаления, дикая жажда крови горела во всех взорах. Он со вздохом наклонил голову и, повернувшись, направился к станице.

Матвей Скребкин и некоторые пожилые казаки последовали за ним.

Отец Юлиан остался и, подняв крест, резким голосом, покрывавшим остальные голоса, неустанно повторял:

— Смерть!.. Смерть!..

И крест пастыря, символ Божеского милосердия, любви и всепрощения, превратился в ужаснейший символ беспощадной мести.

Не успел Пугачев отойти несколько шагов, как один за другим затрещали выстрелы. Адъютант Траубенберга, стоявший впереди всех, пал первым, пораженный несколькими пулями, вскоре на земле вздымалась целая гора кровавых тел, служившая оставшимся еще в живых вместо вала, за которым они в слепом инстинкте самосохранения пытались спрятаться от наступавшей на них озверелой толпы.

Неимоверным усилием вахмистру удалось разорвать свои оковы, в безумной схватке с одним из нападавших ему удалось вырвать у того шашку, и он, будучи выше пояса окружен мертвыми телами и со страшной силой размахивая вокруг своим смертоносным оружием, готовился дорого продать свою жизнь.

Чумаков пробрался теперь ближе других к пленным; с пистолетом в одной руке и с кинжалом в другой он кинулся на вахмистра, только что поразившего наседавшего на него казака.

Чумаков сбоку изо всех сил ударил его по руке кинжалом, и шашка выпала у того из рук. Быстро обернувшись, вахмистр увидел перед собою Чумакова.

— А, проклятый, ты вдвойне предатель! — воскликнул он. — Слушайте вы! Вы — по крайней мере — люди, а этот — сам черт. Это он выдал Пугачева, это он посоветовал обрить вам бороды, чтобы сломить ваше упорство, он!

Стараясь схватить левой рукой выпавшую у него шашку, вахмистр немного повернулся, Чумаков направил пистолет ему в висок, грянул выстрел, и вахмистр с размозженным черепом упал на груду мертвых тел. Его последние слова потонули среди безумных криков озверевших казаков и жалобных стонов их жертв, никто не слышал этих ужасных обвинений.

Чумаков бросился на вахмистра, как будто он упал вместе с ним в последней схватке, нащупав карман, он быстро скользнул в него рукой и вытащил оттуда красный шелковый кошелек, полный золота, так же быстро и незаметно он спрятал его к себе, затем поднялся, опустил кинжал в ножны, засунул пистолет за кушак и, как ни в чем не бывало, даже не взглянув, с довольной улыбкой на бледных губах отправился по той же дороге, по которой недавно ушел Пугачев.