Аэроплан для победителя

— А мне тут так хорошо думалось. Травка, цветочки… тут где-то и курятник есть, петух орал, это, говорят, к дождю… — задумчиво произнес Стрельский и встал.

— И еще беда — Вилли не хочет брать банку с мазью в автомобиль. Говорит — весь автомобиль провоняет.

— Ну, значит, я возьму извозчика и поеду в Майоренхоф, вдыхая пленительный аромат…

— Да что с вами такое? — Лабрюйер даже забеспокоился. — У вас недомогание? Отчего вы так медленно движетесь и говорите?

— Ах, мой юный друг, это вы от волнения быстро движетесь и говорите…

— Надо поскорее убираться отсюда. Едем в Ригу, я обо всем расскажу Линдеру! Вы подтвердите!

— Знаете, Лабрюйер, я бы охотнее посидел в тишине и помолчал.

Лабрюйер подумал, что безумие заразно, только у фрау Хаберманн оно проявилось в паническом бегстве, а у Стрельского — в мечтательной отрешенности.

— Вы успеете помечтать на пляже в Бильдерингсхофе, перед концертом. Нарочно поедем пораньше и помечтаем вместе!

Стрельский неохотно позволил себя увести.

В «Руссо-Балте» меж тем разворачивалось целое сражение. Алеша и Танюша пытались найти на картинках черный «катафалк». А поскольку в автомобилях они не разбирались и все колеса, все подножки, все капоты были для них на одно лицо, Мюллер впал в отчаяние и понял, что разгадать эту загадку не удастся никогда.

Но Лабрюйер и Славский призвали спорщиков к порядку, и вскоре осталась одна кандидатура — на вырезке из английской газеты.

— Это «форд», модель «Т», — сказал шофер. — Авто простое и надежное, рама из особо прочной стали, скорость достигает семидесяти двух километров. Будь я грабителем или налетчиком, именно таким авто бы обзавелся. Но я в Риге «фордов» почти не встречал.

— Редкая в наших широтах штука? — спросил Стрельский.

— Их собирают в Англии. Думаю, года через два их тут появится множество — авто ведь недорогое. Я видел «форд» с закрытым кузовом не так давно в Московском форштадте, у Гостиного двора, видел на Романовской… но тот был, кажется, темно-зеленый… а в большинстве кузов у них открытый…

— Допустим, в Риге десяток «фордов» с закрытым кузовом, — сказал Лабрюйер. — Допустим, семь-восемь — черных. Тройка агентов за двое суток все отыщет и проверит на наличие крестика. Тамарочка, покажите, где поставили крестик.

— Вот тут.

— Умница. Но если вас кто-то видел в этот миг…

Танюша задумалась.

— Один человек мог нас видеть, — неуверенно сказала она. — Но он, по-моему, на меня не обращает внимания, он в Звереву влюблен.

— И кто же этот обожатель?

— Таубе, Федор Иванович Таубе. У него есть автомобиль, но какой — я понятия не имею. То есть я его как-то видела в автомобиле… но я же не знала, что нужно запомнить!..

— Таубе… — повторил Лабрюйер. — Неплохо бы узнать о нем…

— Необходимо узнать! — воскликнул Николев. И выразительно посмотрел на Танюшу.

— Погодите! — воскликнула Танюша. — У меня же есть визитная карточка Таубе! Он их всем раздавал! Она в кармане саратовского жакета!

— То есть как? — спросил Лабрюйер.

— Жакет мне сшили в Саратове… Но жакет в Майоренхофе!

Лабрюйер задумался.

— Вот что. Садитесь в автомобиль и выезжайте хоть на Анненхофскую, там поймаете ормана, а Вилли вернется за мной и отвезет меня в Ригу, — решил он.

Тут к «Руссо-Балту» подбежал парнишка лет двенадцати — из местных жителей, босоногий, но в картузе. Он уставился на автомобиль с восторгом, а на Вилли Мюллера, уже сидящего за рулем, — прямо с любовью.

— Чего тебе, парень? — спросил шофер.

— Велели отдать господину, — по-латышски сказал мальчик и вручил шоферу сложенную бумажку. Пока Мюллер ее разворачивал, парнишка убежал.

— Что там? — поинтересовался Лабрюйер.

— Не понимаю — всего одно слово…

— И какое слово?

— «Гросс-Дамменхоф».

— Покажите!

Но на бумажке ничего больше не было — только это написанное карандашом название.

— Дитя что-то напутало, — сообразил Стрельский.

Бумажку выбросили и дальше поступили почти так, как решил Лабрюйер. Он со Стрельским остался караулить банку Авотинга, а молодежь умчалась ловить ормана.

— Мой юный друг, — задумчиво сказал Стрельский, — как вы полагаете, сколько спектаклей я в жизни видел? В неделю — по меньшей мере три, в год, стало быть?..

— Полтораста?

— Так мало? Нет, больше, гораздо больше! У меня ощущение, будто я перехожу из спектакля в спектакль, даже не давая себе труда переодеться… так к чему это я? К тому, что во всяком спектакле есть своя достоверность. Допустим, водевиль. В нем все радостно валяют дурака. Если герой ревнует — то страстно и отчаянно, а публика веселится и бьет в ладоши. Но если этот герой от ревности выстрелит себе в лоб и к финалу не воскреснет, публика будет недовольна. Застрелиться от ревности — дело… как это теперь говорят? Реалистическое. Но для водевиля — неправильное. У него своя достоверность, и всякий трагизм ее нарушает. Я вижу, когда достоверность спектакля безупречна, и вижу, когда из нее торчит что-то неподходящее. Этого словами не описать. Дверь не так скрипнула, свет не так упал…

— К чему вы клоните? — спросил Лабрюйер.

— К тому, что именно это ощущение было у меня вечером, когда поднялся крик и Енисеев шмыгнул в окно. Роскошная сцена! А был в ней некий избыток, нарушающий достоверность. И об этом я размышлял, сидя, как поселянка младая, посреди ромашек и одуванчиков.

— Хм…

— Так что там с бедной старой фрау? Вот просто так, ни с того ни с сего, сбежала? Господин Станиславский запустил в оборот словечко: «Не верю!» Ну вот — и я не верю.

— Пока Вилли читал газету, она увидела что-то… вернее, кого-то, кто ее испугал. Я уж думал об этом, — признался Лабрюйер, — и ничего выдумать не мог. Дитрихс разве что — но я сам был все это время неподалеку от ворот, Дитрихса я бы заметил, даже если бы он сбрил свои гомерические усы. Рост не спрячешь.

— Сообщник Дитрихса?

— И об этом думал. Сообщника могла видеть только покойная фрау Сальтерн. И в то время, когда она могла его видеть, Хаберманша ездила продавать драгоценности.

— Призрак среди бела дня явился?

— Это достовернее всего! Если учесть, что фрау фон Сальтерн, скорее всего, убили как раз на ипподроме. Заманили и убили… А чудак Горнфельд искал ормана, которого она подрядила везти себя ночью в Майоренхоф! — выкрикнул Лабрюйер.

— Старушка до того напугана, что ей бог весть что могло померещиться, — сказал Стрельский. — Она всю свою смелость употребила, когда назвала Енисеева его подлинным именем. Если бы я не знал ее, то подумал бы, что она, прежде чем войти в гостиную, хлопнула стопку водки.

— Я тоже думал, что придется ее уговаривать и успокаивать. Может быть, это бегство не имеет отношения к Дитрихсу с компанией? Может, у Хаберманши имеются какие-то свои недоброжелатели? Может, ее подвело зрение, и она приняла совершенно невинного конюха за какого-нибудь злодея? Я, кажется, уже все перебрал — осталось предположить, что Вилли приставал к ней с непристойными предложениями…

— Избыток, избыток… — пробормотал Стрельский. — Очень он мне не нравится…

Вскоре прибыли Танюша с Николевым на извозчике, забрали банку с мазью и немедленно укатили. Следом явился синий «Руссо-Балт». Шофер уже немного пришел в себя и почти доброжелательно спросил, куда везти.