Агдика

– И то правда.

Черепанова достала сундук-подголовник, порылась среди бумаг и достала оттуда три ассигнации по двадцать пять рублей.

– Вот тебе на все с гаком под отчет.

– Нельзя ли получить настоящими деньгами? – осторожно спросил Максим.

– Это что, не деньги?

– Деньги, но крестьянишки – народ темный. Им медь подавай, а еще лучше серебро.

– Серебро? Ишь чего захотели! Ассигнат – те же деньги, в Петербурхе давно уже никто с медью дел не имеет, платят ассигнациями.

– Так у нас тут деревня, откуда чему новому взяться, по старинке люди живут.

– Это так, – вздохнула Черепанова, – но, может, оно и к лучшему.

Максим сунул ассигнации за пазуху, расписался на листе бумажном, что и когда получил, – Василий Черепанов, хоть и болел, но за расходом всегда следил, – и хотел было идти восвояси.

– Обожди, парень! – Матрена Ивановна как обычно вильнула глазами. – Не спеши, будем чай пить, с самого Китаю привезен.

– Гашка! – снова крикнула сенную девушку. – Тащи чай с пирогами, будем гостя потчевать!

Та прибежала, принесла снедь и металлический чайник с выгнутым носиком.

– Ступай, нечего здесь шею вытягивать, – нахмурилась Черепанова, – я гостю сама налью.

Максиму было неудобно от такого внимания, он даже покраснел от волнения.

– Скажи, друг мой, – неожиданно фамильярно начала Матрена Ивановна, – ты где это грамоте научился?

– В Сольвычегодске у отставного капрала. Он с пруссаками воевал, в битвах был ранен.

– С какими такими пруссаками, тараканами, что ли? – удивленно спросила Черепанова.

– Да нет, с прусским королем Фридрихом. Мы, говорит, бивали пруссаков при Кунерсдорфе, так бивали, что те без памяти бежали. Он и в Берлине был. В отставку вышел по болезни в 1762 годе в аккурат, когда я родился. Он у нас писарем был в Сольвычегодске.

– Так вам восемнадцать? – выразительно глянув на Максима, спросила Матрена Ивановна.

– Скоро девятнадцать будет, – отвечал тот, – так вот этот капрал меня грамоте-то и обучил, спасибо родителю, не пожалел денег на сына.

– А чем еще обучил вас геройский капрал? Преподал ли он вам науку побеждать женщин? – Матрена Ивановна смотрела на парня и чуть-чуть улыбалась лукавыми глазами. Максим смутился, покраснел и опустил ресницы.

– Я не знаю, мне не до того, отцу помогаю.

– Напрасно, – Черепанова встала из-за стола, – эту науку надобно пройти каждому юноше. Особливо такому как ты, который собой хорош и грамоте обучен. Как знать, что будет. Господь сам решит, кому какое счастье иметь.

– Не пойму я вас, Матрена Ивановна! – пробормотал Максим.

– Иди уже, – махнула рукой купчиха, – непонятливый, тятьке своему расскажи, может объяснит тебе, непутевому, что к чему.

Максим Титов вышел из Черепановского дома в смятении духа. Конечно, он прекрасно понимал все намеки скучающей при больном пожилом муже купчихи. Она была красива: белые руки, шея, локон, как у императрицы, богата, такая возьмет все, что захочет. «А если она действительно захочет его, Максима, и это при живом-то муже? Грех и злодейство! Отказать немедленно, но как, от Черепановой зависит их работа и благополучие семьи!»

На дворе, он снова увидел черноволосую сенную девушку.

– Агдика, спасибо за чай! – крикнул ей через весь двор.

Та обернулась, ничего не сказала, скрылась за дверью, тут же отворила ее, выглянула, и крикнула вдогонку Максиму:

– На здоровье!

Куропатка

Кузьма Петров оказался сноровистым мужичком и наладил бесперебойную поставку кирпича на строительство церкви. Стены будущего храма стали заметно подрастать. Вскоре понадобился и подпятный кирпич, чтобы начать выкладывать клейма. Федор Титов снова сел за чертежи, чтобы точно рассчитать, сколько надобно фигурного кирпича для узора. Трудность была еще в том, что красоту клейма можно было увидеть только издали, и мелкие детали становились неважными, главным был только силуэт узора.

Максим помогал отцу, чем мог, снабжал стройку всем необходимым, вел переговоры, время от времени бывал у Черепановых.

Василий Яковлевич все никак не выздоравливал, ходил с превеликим трудом до нужного места и обратно, ел мало и неохотно, мирским не интересовался, только крестился часто и что-то шептал, обращаясь, видимо, к Всевышнему. По всему было видать, что готовится человек предстать перед Господом.

Его жена Матрена Ивановна, наоборот, деятельно вела хозяйство. Выйдет бывало на крыльцо, подбоченится и как начнет криком кричать, так все дворовые от страха кто куда бегут, лишь бы волю купчихи исполнить без промедления. Не дай бог, кто замешкался, прикажет нерадивого выпороть без промедления, и все. Матрена Ивановна теперь в Черепановских палатах стала главной хозяйкой.

Максим Титов, когда приходил к ней за деньгами, всегда норовил развлечь купчиху. То расскажет, как бабы на базаре подрались, то, как два пьяных мужика поспорили, что один из них выпьет речку Ковду, а другой Песью Деньгу, тоже речушку, приток Сухоны, только поболее Ковды. До того довыхвалялись друг перед другом, что один упал с моста в Ковду и едва не потонул. «Что ж ты ее не выпил?» – спросили его прохожие, когда вытащили бедолагу на лужок перед Сумориным монастырем. «Я бы выпил, да в горле запершило, – невозмутимо ответил пьяный мужик, – а вот этот супостат, – кивнул на второго спорщика, – ни за что Песьей Деньги не выпьет». «Это почему же?» – начал хорохориться второй пьяница. «А потому, что Ковда в Песью Деньгу впадает, и сколько ни пей, а из Ковды новая вода прибежит».

Купчиха Черепанова смеялась над рассказами Максима до слез и после того денег на строительство не жалела.

Каждый раз на дворе Титов видел и черноволосую красавицу, но та, заметив молодого парня, сразу убегала.

– Чего это она? – спросил Максим у привратника Мирона.

– А леший ее знает, – пожал тот плечами, – дикая она, алеутка, одно слово.

– И что, ни с кем слова не говорит? – снова поинтересовался Титов.

– Отчего же, она с бабами охоча покудахтать, а вот мужиков стороной обходит. Я, если честно, с большой бы радостью ее полапал: все при ней, и возраст и стать, только глазищи не как у нас, раскосые, так ведь в том и интерес. Свои-то матрены, – тут парень осекся и боязливо посмотрел по сторонам, – ну то есть, бабы, обнакновенные, а эта – другая.

Привратник расплылся в улыбке.

– Сколько ей, не знаешь, годочков-то? – спросил Максим.

– А вот давай сосчитай. Степан Яковлевич Черепанов вернулся домой с моря-окияна в 1773 году. Привез с собой эту Гашку. Ей тогда было лет десять, не более. Разумею, что сейчас ей в аккурат осмнадцать годов.

– Ты-то откуда знаешь, самому-то сколько стукнуло?

– Мне двадцать первый год пошел, мы при Черепановых давно, отец мой на Степана Яковлевича работал, теперь вот я службу правлю. Я эту Гашку с тех пор и помню. Пока Степан Яковлевич был жив, она с дворовыми не якшалась. Это уж потом стала нам ровней. И то нос воротит! Говорила такие глупости, будто у нее два отца, один будто что Степан Черепанов, а другой – их алеутский князь.

– Брешешь! – Максим Титов был удивлен без меры. – Разве ж так бывает?

– Так ей все и говорили – не бывает, у человека одна мать и отец один единокровные, вот ежели конечно второй – названный, тогда оно может быть и два.

– Точно, – хлопнул себя по лбу Максим, – Черепанов ей названный отец и есть, может, что с родным случилось, он ее и удочерил. Свои-то у него дети бывали ли?

– Были, как без них, только померли все в молодых годах, кто еще младенцем, а последний утонул в Сухоне. После того Степан-то Яковлевич в Сибирь и собрался, чтобы грусть-тоску отринуть. Мой-от тятька с ним в первый поход ходил, только на островах не был, остался на Камчатке в городе Петропавловске, приболел и на другой год вернулся назад. В те поря я как раз и родился. А Степан Черепанов еще три зимы там обретался. Возвратился богатой, степенной, записался в купечество, хоромы эти выстроил, брату своему младшему Василию подсобил торговлю начать. Живи – не хочу. Только тянуло его назад к дальнему морю-окияну, пробыл он тут лет, поди, пять, не больше, и снова в поход стал сбираться.