Агенство БАМС

Петр Иванович нахмурился, когда перед его слипающимися глазами встало ненавистное лицо Ковалевского. Руки сами собою сжались в кулаки, а приятная дрема начала приобретать черты приближающегося кошмара. Чего доброго еще приснится вместо светлого облика Оболенской этот хлыщ граф, которого неплохо бы вызвать на дуэль, а не драгоценные сновидения на него тратить.

После же все завертелось и закружилось — что в голове, что пред крепко смеженными веками Шульца. За ним бежало огромное пианино, раззевающее пасть, а он сам — мчался за Оболенской, что ускользала от него, двигаясь легко и бесшумно по бальной зале. Из угла в лейб-квора целился из пистоля странный человек, похожий одновременно на Ковалевского и Аниса Виссарионовича, только заместо лица у него были что-то белое, словно маска. Шульц успел разглядеть, что пальцы странного человека были сломаны и направлены вверх, будто указывали на что-то, но понять, на что именно, лейб-квор не успел. Сновидение исчезло, замещаясь крепким сном, в котором не было больше ни Настасьи Павловны, как то было ни прискорбно, ни Ковалевского с пианино, никаких иных мыслей. Только отдых — то малое, в чем так нуждался Петр Иванович в последнее время после всех треволнений.

Первое, что бросилось Шульцу в глаза, стоило ему войти в малую гостиную особняка Фучика, где уже собрались штабс-капитан, сам фельдмейстер и Настасья Павловна, была обширная, во весь стол, карта, расстеленная пред склонившимися над нею людьми. Сердце лейб-квора забилось чаще, когда Оболенская подняла голову на звук открывшейся двери и встретилась с ним глазами. В них не было того возмущения, которое он в полной мере заслужил вчера, но почудилось что-то иное, что Шульц принял за радость от того, что она вновь лицезреет его перед собою.

Но вот Настасья Павловна опустила глаза, и у Шульца мелькнуло сомнение в своей правоте. Вчерашний порыв вылечиться от бессонницы наливкою, лишил его возможности подедуктировать перед сном. Посему сейчас он не мог даже предположить, чего именно следует ожидать от Оболенской.

— Петя, прибыл! — озвучил очевидное Фучик, махнувши ему рукою, чтобы он подошел к столу. — Заждались уж.

Кивнув штабс-капитану, Шульц приблизился к Настасье Павловне, вставая подле нее, и сделал глубокий вдох, когда до обоняния его донесся тонкий аромат духов Оболенской.

— Что же вы, Настасья Павловна, и словечка мне не скажете? — поинтересовался почти неслышно, чуть склонившись к ее уху. — Признаться, я сам не свой после вчерашней нашей беседы.

Оболенская промолчала, лишь только то ли хмыкнула, то ли кашлянула, указывая на карту.

— Дядюшка, говорите, остановка после завтрашнего отправления из Шулербурга будет только одна?

— Одна, да. Аккурат вот здесь.

Фучик указал на карте какое-то место, на которое Петр Иванович посмотрел невидящим взглядом. Пред ним раскинулась огромная, во весь дубовый стол, карта Российской Империи, на которой была начертана красная линия, ведущая зигзагом с юга на север.

— Что это? — поинтересовался Шульц, покоробленный нарочитым безразличием Оболенской. Дело превыше всего, а он, как безусый юнец не видит ничего далее юбки женщины, которая от него нынче даже нос воротит.

— Это, Петя, путь следования дирижабля Александра Благословенного, что отправился нынче утром из Екатеринодара, а завтра же утречком прибудет в Шулербург.

Анис Виссарионович потер руки, как делал то всегда, когда считал, что все происходит именно так, как должно, но Шульц, ожидающий, когда ему кто-нибудь объяснит, зачем его вызвали ни свет, ни заря в дом фельдмейстера, ровным счетом ничего не понимал.

— И что же дирижабль, Анис Виссарионович? Чем он поможет нашему делу? — нарушил слишком затянувшуюся паузу Шульц, когда вновь три головы склонились над картою, словно там было что-то недоступное для лейб-квора.

— А то, Петя, что завтра же ты отправляешься на Александре Благословенном в путешествие.

Фучик отошел наконец от стола, вынул табакерку и, как ни в чем не бывало, заправил в ноздрю щедрую понюшку. И Шульц, несмотря на крайнюю степень удивления, что обрушилось на него с новостью о дирижабле, принялся терпеливо ждать, пока фельдмейстер начнет чихать.

— Из Охранного долож-и-и…апчхи!..ли, покуситель на Александре тоже будет.

— Отчего же не арестовать его, когда он будет садиться в Шулербурге на дирижабль?

— Оттого, что ищейки те, н-н-на… апчхи!..верняка не знают ничего, только подозревают. Так что будешь путешествовать под ли…апчхи!..чиною Вознесенского Иннокентия Федоровича. Билет на сие имя тебе уже справили при помощи Его Высочества.

Лейб-квор молчал, смиряясь с мыслью, что все уже решено за него, и отправляться в путь, длиною в несколько дней, а может и недель, ему надлежит уже завтра. И все это время, отведенное на выполнение задания, он будет томиться в мыслях об Оболенской, что нынче не удостоила его даже взгляда.

— Что ж ты смурной такой, Петр? — по-своему истолковав молчание Шульца, поинтересовался Фучик. — Поедешь по первому разряду. Каюту тебе устроили первого класса. Только есть одно обстоятельство, — он замялся, и Петр Иванович почуял неладное. Заложив руки за спину, чтобы только не коснуться ненароком стоящей рядом Настасьи Павловны, уточнил:

— Какое же, Анис Виссарионович?

— Нумер оставался только один, двухместный. Посему едете в сопровождении супруги! — отрапортовал молчавший все это время штабс-капитан, чем удивил несчастного лейб-квора пуще прежнего.

— Позвольте, но у меня… нет супруги, — попытался возразить он, когда поймал взгляд обернувшейся к нему Оболенской, в котором горел истовый огонь. И что было тому причиною, лейб-квор понять не мог.

— С завтрашнего дня будет. Временно, вестимо. Настенька с тобой едет, уж не обессудь. Ты один, занявший целую каюту первого класса, выглядел бы слишком подозрительно. А Насте я доверяю, на нее положиться можно во всем. Представитесь мужем и женою, вот и вся недолга, — припечатал Анис Виссарионович, после чего разулыбался, очевидно, полностью довольный произведенным эффектом. А Шульц стоял, нелепо приоткрыв рот, и видел, как огонь в глазах так и смотревшей на него Оболенской сменяется точно таким же неподдельным изумлением.

Бал, которого так опасалась Настасья Павловна, надо сказать, в итоге превзошел все ее худшие ожидания.

Лежа в постели и глядя задумчиво на темно-красный полог над кроватью, Оболенская пыталась решить главную дилемму, кою пред ней поставил сегодняшний вечер. Уснуть после всего произошедшего она и не надеялась, знаючи прекрасно, что покуда не придет к какому-то решению, покоя ей не будет вовсе.

И хотя волноваться стоило бы в первую очередь о том, что она едва не провалила свою миссию, ради которой и прибыла в Шулербург, на уме у Настасьи Павловны был практически один только господин Шульц, менее всего этого, по ее мнению, заслуживающий после случившегося меж ними на балу.

Должно быть, ей стоило бы восхищаться его моральными устоями и принципами, кои не позволяли Петру Ивановичу иметь, как он выразился, интимных сношений с замужними дамами, но сама Настасья Павловна, оставаясь честною с самой собою, не могла не признать, что сказала, сама того не желая, господину лейб-квору истую правду — даже будь она все еще замужем за Алексеем Михайловичем, не могла бы, наверное, и тогда устоять пред чувствами своими к Шульцу. Которые, как напрашивался сейчас горький вывод, были не слишком-то и взаимными. Петр Иванович, по большому счету, даже внимания не обратил на то, как низко она готова была ради него пасть. Да и если рассудить все трезво, то ведь никаких шагов с его стороны, свидетельствующих об интересе Шульца к ней, вовсе и не было. Господин лейб-квор был прав — это она прыгнула к нему под лодку и безапелляционно навязала свое общество. А потом так увлеклась новыми ощущениями, рожденными близостью Петра Ивановича, что почти забыла о том, для чего рядом с ним находится. И теперь, расстроенная собственной неосторожной откровенностью и тем, что Шульц даже не пожелал поверить ее словам, что никакая она не замужняя дама, Настасья Павловна пыталась решить, как же ей поступить дальше. И даже не столько с Петром Ивановичем, сколько со своею задачею, ставшей вдруг какой-то непосильной, хотя поначалу выглядевшей совсем нетрудной.