Агент его Величества

Лесовский, наблюдавший за этой сценой, сказал Чихрадзе:

– Я завидую вам, гардемарин. Но и сочувствую тоже.

– Почему, ваше превосходительство?

– Любовь – тяжкий крест. А любовь между людьми, разделёнными границами и тысячами миль, тяжела вдвойне.

– Полагаю, государь не станет противиться нашему браку.

– До этого ещё нужно дожить. Вы, надеюсь, не забыли, что здесь идёт война? Да и Россия того и гляди попадёт в заваруху. Неудачное вы выбрали время для амуров, гардемарин.

– А разве для любви есть удачное время?

– Справедливо. И всё же считаю своим долгом предупредить, что невзирая на все ваши заслуги, кои, безусловно, будут вознаграждены, я не намерен оказывать вам предпочтения. Скоро вы будете зачислены в экипаж одного из наших судов. Полагаю, Андрей Александрович не рассчитывал на ваше возвращение в Сан-Франциско?

– Ничего не могу сказать, ваше превосходительство. Контр-адмирал Попов не давал мне никаких инструкций относительно этого.

– Надо полагать, он думает то же, что и я. – Лесовский посмотрел вдаль. – Я уже направил отношение в военно-морское ведомство касательно приставления к награде вас и мичмана Штейна. Отвёт будет получен не ранее чем через два месяца. Пока же могу лишь выписать вам благодарность за успешное несение службы.

– Весьма вам признателен, ваше превосходительство. Готов и дальше выполнять свой долг перед отечеством.

Костенко возвратился на корабль часам к девяти вечера. Он был доволен: в кармане у него лежал адрес гостиницы, в которой остановилась Мэри Бойд, а сама Мэри целиком пребывала в его власти. Похоже, она до сих пор полагала, что Семён Родионович был тесно связан с Катакази. Он не стал разубеждать её. Пускай думает – тем легче будет управлять ею. Вместе с тем, эта женщина иногда ставила его в тупик. Он не в силах был понять, как можно быть одновременно такой изворотливой и наивной. Операция, которую она осуществила с Катакази, улизнув прямо из-под его носа, заслуживала восхищения. Однако её странная вера во всесокрушающую силу любви, которая должна была помочь ей соединиться с женихом невзирая на все бюрократические препоны, заставляла подозревать в этой девушке какую-то инфантильность. Неужто она не понимала, что Катакази, будь он действительно связан с Костенко, тут же нагрянул бы к ней с сотрудниками агентства Пинкертона? Похоже, она была убеждена, что этого не случится. Что давало ей основания думать так? Семён Родионович терялся в догадках. Странная безмятежность мисс Бойд относительно своей дальнейшей судьбы позволяла строить предположения, что она не сказала ему всей правды. Вероятно, у неё оставалось ещё что-то за душой, какая-то тайна, надёжно охранявшая девушку от внезапного визита русского резидента. Но что это была за тайна? Костенко мог лишь предполагать. И это тревожило его.

Поднимаясь по трапу, он увидел силуэт человека, который стоял, опершись о релинг, и молча смотрел на него. Солнце уже опустилось за горизонт, последние лучи тонули в скоплении домов, погружая пристань в совершенный мрак. Луна и звёзды прятались за тучами, тьма разрежалась лишь сигнальными фонарями на кораблях да керосиновым светом из окон припортовых кабаков, жизнь в которых не затихала никогда.

Вахтенный матрос узнал Семёна Родионовича, но по обыкновению проверил у него документы. Костенко взошёл на палубу, вгляделся в силуэт человека и, улыбнувшись, направился к нему.

– Тоскуете, гардемарин? – спросил он.

– Да, – удручённо признался Чихрадзе.

– Не тревожьтесь. Скоро вы опять увидите свою невесту.

Чихрадзе ничего не ответил. Он опять положил локти на релинг, понурился. Достал папиросу. Вспышка спички на мгновение осветила его лицо.

– Вы знаете, – сказал он, – я увидел здесь точно такой же фургон, как тот, в котором меня привезли в Рок-Айленд. Удивительно, не правда ли? Мгновенно вспомнилось всё пережитое, сердце защемила такая тоска, что хоть вешайся.

– Ну-ну, зачем же так, – добродушно ответил Костенко. – У вас ещё вся жизнь впереди. – Он устало перевесился через ограждение, сплюнул в море. – А разве это был какой-то особенный фургон? Для меня они все на одно лицо.

– На нём красовалась ровно такая же надпись.

– Вот как?

– Да.

– И что за надпись?

– Не знаю. Я ведь не сведущ в английском.

Семён Родионович почувствовал, как напряглись его мышцы, по спине пробежали мурашки.

– Послушайте, гардемарин, а вы уверены, что это была та же самая надпись?

– Разумеется. Я столько дней пялился на неё, что она навечно отложилась у меня в памяти.

– И если вы другой раз увидите её, сможете показать?

– Конечно.

Семён Родионович глубоко вздохнул, улыбаясь чему-то во тьме.

– Тогда разрешите пожелать вам спокойной ночи, Давид Николаевич.

– И вам, Семён Родионович.

Костенко ушёл, что-то напевая под нос. Настроение у него было прекрасное.

На следующее утро контр-адмирал объявил торжественное построение на корабле. Выйдя перед двойной шеренгой матросов и офицеров, он зачитал приказ о вынесении благодарности гардемарину Чихрадзе и мичману Штейну за отличное несение службы, и ходатайстве о приставлении оных к награде. Прозвучало троекратное ура, Чихрадзе звонко отчеканил: «Служу царю и отечеству», офицеры отдали честь. Оркестр сыграл государственный гимн. Затем адъютант громко прочёл несколько хозяйственных распоряжений по эскадре, и люди разошлись.

– Поздравляю вас, гардемарин, – пожал ему руку Семён Родионович, протиснувшись сквозь кружок офицеров.

– Благодарю, господин Костенко.

Все отправились на завтрак, где в честь такого события было выставлено шампанское. Загремели виваты и здравицы, грянули морские песни. Контр-адмирал, покручивая ус, с довольным видом наблюдал за боевым братанием, столь полезным после месяцев утомительного перехода и стоянки на ремонте в нью-йоркских доках.

Семён Родионович всё думал о вчерашнем разговоре с Чихрадзе. С трудом дождавшись окончания завтрака, он вновь подошёл к гардемарину.

– Так как же, Давид Николаевич, покажете ваш фургон?

– Что вам так дался этот фургон? – со смехом отозвался слегка захмелевший Чихрадзе.

– Хочется, знаете ли, посмотреть, на чём путешествуют наши офицеры. Люблю перенимать чужой опыт.

– Как угодно. – Гардемарин был преисполнен благодушия ко всему свету. – Но и вы не забудьте о своём обещании, – строго напомнил он.

– Как можно!

Они поднялись на палубу, подошли к краю борта. Чихрадзе вгляделся в скопление вагонов и пакгаузов на пристани.

– Д-дьявол, – процедил он. – Ничего не разберёшь. Сплошная свистопляска…

– А вы уверены, что вчера вам не померещилось?

– Уверен. – Грузин потёр нос. – Знаете, господин Костенко, отсюда мы ничего не увидим. Надо спуститься на берег.

– За чем же дело стало?

Они сошли по трапу и углубились в лабиринты проходов между огромными ящиками, загромождавшими большую часть порта.

– Не то… не то… – бормотал гардемарин, озираясь кругом. – Видно, увезли мой фургон. Ничего не поделаешь.

– А вы могли бы сами вывести ту надпись?

– Вряд ли. Для меня это, знаете ли, китайская грамота…

– Что ж, давайте ещё поищем.

Гардемарин усмехнулся.

– И всё же я не могу взять в толк, что за важность этот фургон. Не всё ли равно, на чём меня везли?

– Нет, не всё равно, – тихо возразил Семён Родионович. – Видите ли, ваша телега – ключ к загадке, которая с некоторых пор донимает меня.

– Что за загадка?

– Загадка, откуда господин Катакази узнал о вашем прибытии в Рок-Айленд.