Агнец или Растительная овца

Он стоял на ветру. Ветер был очень явным, иногда он находил себя говорящим где-то в пустоши, и тогда стыд почти не приходил, а иногда он говорил где-то в людном месте, и, придя в себя, он видел, что люди обходили его, создавая невидимый шар. И он стоял в этом шаре, как ядро рождественской игрушки, и он никак не мог себе радоваться, никак не мог, потому что он недавно, вот только что угодил в дыру своего подземелья, он угодил, он не знал, как так каждый раз получалось, и обнаруживал себя на той стороне с лицом, полным краски. Он стоял там еще какую-то долю минуты, как бы пытаясь вернуться к ним, в это привычное состояние, когда люди смеются, обсуждают истории, покупают подарки, он пытался, но это, конечно, не выходило, и он, совершенно седой белыми волосами, которые давно уже не становились какими-то другими, выходил из этого шара и очень быстро, очень-очень быстро бежал, подгоняемый внутренним бегом.

Как это прекратить? Как это прекратить? «Боже, верни мне нормальную жизнь. Дай мне контролировать свои поступки, не срываться в эту пропасть бормотания, морализаторства, какой-то несмешной перфоманс» – он хотел бы себя держать, знать свое поведение, иметь акции этого предприятия по имени Грегори Митт, не ходить наощупь как акробат, а понимать, как что работает в этой реальности, но кто-то прочно сидел на его месте, кто-то был в кабинете главы компании. И теперь он остановился и пытался всмотреться внутрь своей жизни, кто это был такой и почему он давал себе право управлять чужим поведением? Ладно еще, если это кто-то святой, а может, какой-то вообще первый попавшийся. И он стоял и смотрел, и пытался понять. Но сигналы были нечеткими.

– Выходи, выходи. Что ты там такое замыслил? Почему ты владеешь акциями компании моей жизни и сидишь в главном кресле? Почему ты не хочешь показываться? Выходи, дай на себя посмотреть, будь мужчиной!

Грегори бился словами о что-то невозникающее, пока вдруг не обнаружил, что он опять стоит посреди торгового центра, и вокруг него этот шар, и люди обходят его, а он говорит и говорит. И он опять, весь седой, выходит из этой ситуации и бежит, весь целиком бежит, ему кажется, что он бежит вместе со своими родителями, дядями и родственниками, вместе с историями из детства, с тетей-соседкой, у которой была маленькая кучерявая собака, с ее первым и вторым мужьями, со всеми праздниками, на которые они приходили все вместе, со всеми своими мечтами и их разрушением, с платьями бабушки Лизы, с платками от насморка, которые спасали его во время болезней, с херувимами, которых он придумал, чтобы не сдаться – он бежал по этому городу весь целиком компанией по имени Грегори Митт, и кто же это сказал, что у него не было акций, вот же, это он и сидит, это он и сидит в главном кресле, никакой не чужой человек, а он сам – седой мальчик в сердцевине новогодней игрушки, который родился творческим человеком, и с тех пор, куда бы он ни приходил, он видел так много всего сразу, что не всегда умел с этим справиться и начинал произносить – вслух.

– Простите…

– За что?

У него не было никаких праздников с тех пор, как умерла собачка тетки-соседки, он оставался один, наедине с языком, и только редко-редко приходил в этот торговый центр, чтобы увидеть малиновую птицу, которая сидела в клетке зоомагазина – ее, ту самую девушку за прилавком, которую он должен был уберечь от описания, он должен был не дать этому течению слов унести себя, и он всегда делал похожие вещи: приходил и смотрел в глаза этой птице, а потом случайно как будто задевал кормушку, чтобы оттуда высыпался корм вниз и всегда говорил: «Простите», а девушка всегда улыбалась и говорила: «Ничего», и в этот момент он был по-настоящему счастлив, как человек, у которого сбылась мечта – найти кого-то, с кем будет так хорошо быть. И он ходил по этому магазину, и у него было огромное желание на нее посмотреть, но он удерживался и смотрел на животных. А потом они подошли друг к другу, и он целовал ей запястья, целовал и целовал… нет, этого не было, когда начинались фантазии, он сразу как будто подскакивал, вздрагивал и немедленно уходил, чтобы только не начать при ней грезить.

Стыд привел его к полному одиночеству, все, что он мог, это писать долгие нудные речи, которые сидели в его голове, сказанные то им, то кем-то другим из сидящих в главном кресле компании по имени Грегори Митт.

– Давно вы не появлялись, – сказал врач, заглядывая с некоторой интенцией в его зрачки.

– Давно. Только не надо спрашивать… – начинал он, но тут же обрывался.

– На этой неделе сколько раз это происходило?

– Я не считал… семь.. может, одиннадцать…

– Семь?

– Или одиннадцать…

– О чем? Как всегда?

– Как всегда.

– И ходили смотреть в глаза птице?

– Зря я вам рассказал…

– А что еще было?

– Ничего нового, разве что…

– Так.

– Мне показалось, что я целую ее запястья…

– И что вы сделали?

– Сбежал…

– У вас есть ощущение, что вы больны? Было на этой неделе?

– И очень сильное! Один раз мне показалось, что это я сам живу, но это было недолго, а потом опять…

– Ясно.

В этот момент Грегори опять начал беспокоиться, он сидел, а в комнате топали чьи-то ноги, и он думал, как может доктор так тяжело ходить, почему он ходит так тяжело, что здесь происходит и вообще, кто же это придумал, чтобы врачи топали как слоны, ведь они должны облегчать страдания.

– Один человек сказал… – начал доктор.

Но Грегори не смог этого вынести:

– Вы топаете, у вас тяжесть в ногах!

– Присядьте…

– Но, доктор, вы слышите, вы очень тяжелый!

– Прошу вас, вернитесь вот в это кресло.

– И как это можно выносить?

Грегори зажал уши и баюкал себя, чтобы укрыться от этого звука, а потом, конечно, он снова вышел седым из этой неловкой ситуации, и у него твердели кончики губ, и он не мог ничего произнести, и говорил какие-то извинения, но это было так чудно, он говорил, что лучше ему никуда вообще не ходить, но потом опять вылетал в пространные размышления.

– Да хватит уже, замолкните! – крикнула медсестра, которую попросили принести воды. – Нашелся тут иероглиф. Просто не надо говорить без повода и все, сдерживайте себя. Поняли?

– Нет…

– А вот поймите. Люди совсем размотались, ходят и говорят, говорят, как больные, все на поверхность, все из себя. Что это такое? Ну-ка замолкни и живи так: говори, когда спрашивают. Вот и весь рецепт.

Грегори умоляюще посмотрел на доктора, но тот молчал с легкой полуулыбкой.

– Что это еще такое? Вы не хотите меня лечить?

– Конечно, не хотим, тебе нужна воля и выдержка, что за лекарство может помочь? Мудрость. А больше ничего не поможет. Пичкать тебя таблетками – накуси-выкуси, давай-ка сам, взял и повзрослел, пока все не потерял, последнее, что осталось. Развелось тут творческих людей, куда ни глянь, то художник, то писатель… сами о себе не могут позаботиться…

– Ладно, Грегори Митт, вот вам бутерброд, – вставил доктор после небольшой паузы, поешьте, вы очень худой. Ешьте и поправляйтесь. Всего доброго.

– Всего доброго.

Грегори взял сверток, вышел из кабинета и тут только заметил, что у него очень тонкое тело, почти невесомое, что он парит, и он развернул руки, и позволил этому взять себя, и вскоре висел под потолком, а бутерброд лежал на полу. У него не было никаких обид на этот мир, и потому он так же быстро испарился, как и появился в нем. И только один вопрос беспокоил биографов этого величайшего писателя двадцатого века: кто владеет акциями компании Грегори Митт, и куда присылать роялти…