Аише

Подняв голову, долго не могла сообразить, где она и что случилось, потом вспомнила и села, спустив ноги. Правая ужасно распухла и болела, хоть и была перевязана накрепко тряпицей, саднили пальцы на руках, ободранные вчера, когда забиралась вверх по оврагу, ныл локоть и копчик, но все это было ерундой – невероятное облегчение, что спаслась, что смогла убежать – вот что довлело над нею.

Что было бы, не найди ее Лукьян, она не знала и даже думать о том не хотела.

Ощутив естественные потребности, поковыляла на улицу, стараясь не наступать на ногу. Получалось плохо, приходилось подпрыгивать и придерживаться за печку, доски на полу прогибались при этом и скрипели.

Когда Аише уже было добралась до двери, та отворилась, впуская спасителя.

– Проснулась? – улыбнулся он сквозь бороду, отчего лучики морщинок поползли от уголков глаз к вискам. – А я уже козу подоил, молока вот несу. Рысь там твоя ворчит, не подпускает меня. Я ее вчера в сарае пристроил, пущай там полеживает, неча ей в дому-то делать. Как звать-то тебя, дева?

– Аише! – отозвалась девушка, улыбнувшись в ответ. – Спасибо, что вытащил нас!

– Ну, не зверь же я, – смутился дед. – А ты давай, умывайся там на улице, да будем завтракать.

Выйдя наружу, девушка с удовольствием втянула в себя стылый утренний воздух, влажный и напоенный ароматами сосновой хвои, прелой листвы, поздних ягод и грибов. Забывшись, шагнула со ступенек вниз и зашипела, когда ногу прострелило болью. Кое-как, придерживаясь за крепкие перила из потемневшего от времени дерева, она сползла на землю и увидела палку, стоявшую будто специально для нее. Так передвигаться стало значительно легче.

Отхожее место стояло за сараем, там все было сделано для удобства – и ступенька всего одна, и сиденье, а не просто дыра в полу, как в их деревне. Молодец, дед Лукьян, хорошо придумал. В таком деле ведь тоже комфорт важен, а для старых, для больных – самое то.

Облегчившись, Аише улыбнулась, вспомнив их старую с мамой шутку – где находится душа – под мочевым пузырем, ведь когда долго терпишь, а потом сходишь до ветру, говорят, что на душе легче.

Мама! Как она там? Жива ли? Как бы дать ей весточку, что с Аише все хорошо? Наверное, никак. Надо, чтобы нога зажила, а потом уже направляться в свою деревню. Поди, к тому времени и император найдет ту, что ищет, и ее ловить не будут.

– Аише! – позвал ее дед Лукьян с крыльца. – Иди, каша взопрела уже.

В желудке при мысли о каше забурчало, закрутило от голода, засосало тоскливо.

Максимально ускорившись, Аише пыхтела и злилась, что не может как и прежде пользоваться ногой. Теперь она понимала старого деда Митяя, что день-деньской посиживал на завалинке у дома, опираясь руками на клюку и либо клевал носом, либо щурил свои подслеповатые глаза на деревенских, шныряющих по своим делам.

Лукьян, не выдержав, спустился вниз и помог девушке, встав со стороны больной ноги. Так они и доковыляли – один старый, другая хромоногая.

На деревянном столе из гладко оструганных и крепко сбитых досок уже стояли две добрые миски с пшеничной кашей. Масло истаяло, образовав солнечно-желтые потеки и сбившись в ручейки вдоль стенок, а в отдельной плошке – вот чудо! – стояло варенье из малины. Сахар был дорог, не всякий себе мог его позволить, Аише с Журавой покупали раз в год, весной, когда цены шли на спад, у заезжих торговцев, а откуда эти белые кристаллы взял лесной житель – неизвестно.

Усмехнувшись сквозь бороду, Лукьян помог Аише усесться на стул, придвинул к ней деревянную ложку и стакан молока.

Девушку не надо было упрашивать – она мигом накинулась на еду и, наевшись, замерла с блаженной улыбкой.

– Ничего вкуснее не ела! – похвалила Лукьяна. – Ох, и хороша каша!

– Благодарствую, – огладил тот бороду. – Давненько я похвалы от девицы не слыхал. Сколь тут живу, и девок-то не видал, если по-честному.

– Как же ты тут оказался, дедушка? – спросила Аише, хмурясь.

– Дак, в войну-то я бился на стороне огненных, – пояснил тот, – да проиграли они. Я тогда еще ничего был, крепкий, всего восьмой десяток пошел. Как императора убили, да императрицу, они последние выжили из огненных, нас всех стали преследовать белые выродки. Убивали жестоко, не сразу. Издевались шибко. Я поначалу-то в соседний город подался, там прятался у приятеля. А тот возьми, да и выдай меня. Что оставалось? Так и бежал, бежал, пока в лесу не оказался. Первые пяток лет прожил, не выходя, что лес пошлет, то и ел. Избу выстроил, правда. У меня по случаю с собой топор был, вот им каждое бревнышко и обстругал. Каждый гвоздочек сам сделал из дерева. Это потом уже начал к людям выходить, да разживаться всяким добром. Белые-то, слышь-ка, всех подчистую выкосили, кто за огненного императора вступился, страшно сказать – детей малых живьем закапывали. Но меня не возьмешь! Да и кому я нужен, старый пень? Так и кукую тут в одиночестве. Уж и молил я, чтоб смерть побыстрее пришла, а она все не идет. Тебя, видать, надо было спасти мне. Теперича и помирать не жалко. Вот ногу твою наладим, чтоб лучше прежнего была, да и все. А теперь ты мне скажи, как так вышло, что ты по лесу шла босая, да оборванная? Обидел кто?

Аише вздохнула грустно, вспомнив Велеоку. Вот кого обидели, а ее что? Смогла убежать – и то радость.

Вкратце поведала свою ситуацию, повздыхала тяжко, сокрушаясь об оставленных девчонках, но Лукьян ее оборвал:

– Не о том думаешь, девка! У них своя судьба, у тебя своя. Еще неизвестно, кому тяжелее пришлось, тебе – останься ты в том овраге, коли бы я тебя не нашел, померла бы от голода, или им. Да и неизвестно, может, и они сбежали. Через неделю я на ярмарку собирался, поразузнаю там, поспрашиваю, не слыхал ли кто чего. Давай-ка перевяжем твою ногу, я тут лубок выстругал, чтоб удобнее было.

8

Лукьян, кряхтя, присел на корточки возле Аише, прикоснулся к ее распухшей перевязанной ноге и, увидев, как она дернулась, засмеялся скрипуче:

– Да ты не бойся, девка, старый солдат не обидит. Ты ж дите еще совсем. Э-эх! – и вздохнул тяжко.

Руки его были в морщинах и пигментных пятнах, кожа казалась пергаментной, пальцы – узловатыми, но работали ловко.

Размотав тряпицу, отбросил ее в сторону, снял веточки, наложенные вчера, и приладил выструганный лубок, удобно расположив в нем пятку.

– Ишь ты, как ноги-то сбила! – поцокал он языком при виде кровавых мозолей на стопах девушки, а потом поднялся, дошел до крепко сбитого шкафа, отворил скрипнувшую протяжно дверцу и добыл склянку из темного стекла с широким горлышком, запечатанную большой деревянной пробкой.

Аише поморщилась – после снятия крышки аромат поплыл по горнице ужасающий.

– Это тебе вмиг поможет! – объяснил дед, вновь опускаясь на корточки у ее ног. – Надо смазать. Оно и отек снимет, и боль, и раны заживит. Это я у знахарки выменял, она изредка приезжает на ярмарку. Старая уже, как я, а все коптит! – и засмеялся с хрипотцой, успевая за разговором ловко обмазать ногу девушки, вновь надеть лубок, перемотать чистыми льняными полосками ткани, при этом ни разу не причинив боль.

Аише даже расслабилась, откинувшись на спинку стула, и вздохнула.

– Дедушка, совестно мне, – сказала она. Наконец. – Ты мне помогаешь, а я отплатить ничем не могу, даже в горнице прибрать.

– А и не надо, – весело отозвался Лукьян. – Ты, девка, давай-ка поправляйся быстрее, а то, неровен час, я помру, останешься одна тут куковать. Зима скоро, надо тебе обувку и одежонку справить, голая ж почти. Ээх, как только девок-то обижать таких?!

Упершись рукой в свое колено, дед поднялся, кряхтя, запечатал склянку с пахучей мазью, а потом доковылял до шкафа и водрузил ее на место.