Аистов-цвет

Солнце пекло, и камень жег ноги. Арестованные большей частью шли босые, а сапоги с узелками несли на плечах.

Вдруг Иванко крикнул:

— Тату! Тату!

Ганка не успела опомниться, как он побежал.

В одном из рядов третьим от края шел Михайло Курило. Тут же ковылял и дед Андрий, которого вели под руки, потому как он не успевал за всеми. И много других куликовских людей. Руки Михаила были связаны.

— Тату! Тату! — это кричали Петро и Гандзуня — тоже высмотрели отца. Бежали за рядами арестованных возле Иванка, и Ганка с Юлькой на руках летела за ними. Улица волновалась.

Люди валом теснились, не спуская глаз с ряда, где был Михайло Курило.

Жолнеры кричали и подгоняли арестованных. Направляли коней на толпу, отгоняли.

— Мужу! Куда идешь от нас? Разве не видишь своих детей? — Ганка не смотрела на солдат, пробиралась к мужу, кричала детям: — Держитесь, детки, отца, не отступайте! Если берут, то пусть берут всех!

Так бежала, а войско волновалось и говорило разойтись, иначе будут стрелять.

— А почему не позабирали тех, кто им памороки забивал и Россией, и Австрией, и всякой политикой? А позабирали тех, у кого малые дети! — Ганка размахивала кулаком, словно грозя львовским домам, равнодушным, каменным, святому Юрию, который смотрел с горы своими белыми башнями, войску на гладких конях. Войско наступало и гнало арестованных быстрее.

Арестованные давно прошли.

Иванко помнит, что лежал на улице, окровавленный, что около него стояло много людей. А над ним склонился тот самый «пан», который дал ему консервов, и говорил, что мальчику наступила на ногу лошадь. Потом Иванка перенесли в дом, и «пан» перевязал ему ногу. Давал кофе и консервов.

Иванко ел и плакал, потому что не было с ним мамы. Но «пан» сказал, что скоро будет и мама. И правда, мама скоро пришла. Измученная, охрипшая от плача, с окровавленными ногами, с Петром, Гандзуней и Юлькой.

Как только мама вошла в хату, где лежал Иванко, снова начала плакать, а кровь с ее ног оставалась на полу. Но «пан» говорил, что плач не поможет, а надо думать о детях.

Он еще дал по коробке консервов Гандзуне и Петру и проводил их до палатки.

Иванко шел, ковыляя, и опирался на палку, но палатка была близко, и они дошли быстро. Тетка варила на треножнике картошку и кофе с молоком.

Когда они пришли, тетка сказала, что к ночи должно войти в город русское войско.

Под вечер к ним заглянул «пан» и сказал, чтоб ничего не боялись.

Иванко узнал, что «пан» — давний знакомый отца, что он студент и его родные живут в Мервичах.

К вечеру город стих. Никто не выходил на улицу. Ждали русское войско.

Покинутый австрийским войском Львов молчал, будто в нем замерла всякая жизнь.

Такая стояла тишина, что казалось, слышно было, как говорит камень.

Наступала ночь.

На другой день ни Иванко, ни мама, ни тетка не выходили на улицу, а только смотрели с опаской сквозь щели в заборе.

Иванко сложил под забором кирпичи, чтоб можно было сидеть и лучше видеть.

И вот начало входить во Львов русское войско.

В зеленых мундирах, оно ехало и шло — точь-в-точь как и австрийцы. Никто ни с кем не сражался, нигде не стреляли, только на улице почти совсем не было людей, не ездили ни трамваи, ни извозчики. И люди потихоньку смотрели, как войско едет, кто сквозь форточки в окнах, кто через щели в заборах, кто слегка приоткрыв дверь.

А под вечер, увидев, что боя нет, повысыпали на улицу. И Иванко вышел и смотрел на русское войско и почувствовал, что нигде и ничего не изменилось. Улицы были такими же, деревья зеленели, небо голубело.

Тетка на другой день открыла свою торговлю, и все пошло по-старому.

Иванко видел, что от перемены войска и власти мир не меняется, только появляются новые деньги и мундиры. Но Иванко, как и все куликовцы, носил в себе красивые мечты о «русских». Потому смотрел на них нежными глазами, улыбался и, слушая русские марши, мечтал, складывал в своем воображении лучшую жизнь.

Но на четвертый день после прихода «русских» Иванко побежал навестить «пана». И с этого дня мечты его порвались, как паутина под руками уборщицы.

Еще когда подходил к дому, где жил «пан», увидел: его, доброго, молодого, с ясными серыми глазами, выводили, закованного, из дверей высокого львовского дома.

И вели «русские» солдаты, на которых Иванко смотрел так нежно и мечтательно, те «русские», за которых его отца угнали в Австрию.

И в эту минуту небо пахло для него полынью и на сердце упала горечь. Иванко от волнения не мог вымолвить слова. Заметит ли его «пан», увидит ли? За что его взяли?

Солдаты ружьями толкали «пана» в спину, но он уже видел Иванка, уже улыбался ему ласково, отчего у Иванка выступили слезы на глазах.

«Пан» обернулся и кивнул головой на прощанье, а потом его закрыли зеленые хаки и сутолока улицы.

Иванко невеселый возвращался к палатке. Он старался постичь законы всякой власти, и на его детских думах так и оставалось черное пятно.

IX. ГЕЙ, КАК НАЧАЛИ ЧЕРЕЗ КУЛИКОВ ЕХАТЬ РУССКИЕ!

Из Куликова улетали аисты, когда Иванко с мамой вернулись домой. Его встретила Маринця — выбежала из хаты и показала язык.

— А у нас уже русские.

Маринця рассказала, когда шли они, то люди сначала прятались в ямах и погребах. А когда пригляделись, какие это жолнеры в зеленых мундирах, когда услышали, как они говорят, стали вылезать. А те жолнеры говорят: «что», а на девушку — «барышня». И наших людей они не обижают. И она уже не боится их и выносит на гостинец продавать булки, яйца и молоко и научилась говорить «салдатики» и «пажаласта».

— А ты был во Львове… — будто с завистью проговорила Маринця.

При упоминании о Львове Иванко погрустнел. После того как побывал там, потерял ко Львову всякий интерес. Осталась какая-то скрытая злость на этот город. По его улицам австрийское войско гнало арестованного отца, а русские солдаты — того доброго «пана». Оттуда Иванко понес в сердце тоску, которую, казалось, ничем не развеять.

Вернувшись из Львова, он обежал несколько раз огород, сад, все тропки, будто хотел растрясти эту тоску. Но она не отступала от сердца. Черная хата с мокрыми заплесневелыми углами смотрела на него так по-родному, отцветшие подсолнухи звали к себе созревающими семенами, и тропки на огороде манили еще и еще побегать по ним. А тоска не покидала.