Акимуды
Шрифт:
К сожалению, у нас не было ни одного флакона с антимертвяцким спреем, мы бы их всех опрыскали. Кроме того, мы не знали, что прошлой ночью мертвяцкая полиция уничтожила все три подпольные лаборатории, изготовлявшие антимертвяцкий спрей. Позже я узнал, что штурм подпольной лаборатории в районе Шаболовки был действительно опасным для мертвецов, потому что ученые прыскали на них, и они растворялись в воздухе. Однако героев-ученых удалось все-таки расстрелять.
Над площадью зазвучала всем знакомая мелодия «Добро пожаловать на кладбище!..» в исполнении вокальной группы вольных танкистов. С недавних пор это был гимн антимертвяцких боевиков. Надписи «Добро пожаловать на кладбище!» появились и на главных воротах московских кладбищ. Их срывали сами мертвецы. Мы же кричали в лицо мертвякам: «Мертвяки – на кладбище!» – и хохотали, а им это было особенно неприятно. Мелодия оборвалась. Раздались автоматные очереди.
Это было новое Кровавое воскресенье. Убили студентов. Убили
В последнее время Славик стал крупной государственной фигурой. Он рос как на дрожжах, он уже оттеснил Главного, он выгнал его из поместья на Рублевке и отобрал у него всех собак. Самсона-Самсона он возвысил до вице-премьера и поселил в собачьей конуре. Славик полюбил одинокие велосипедные прогулки вдоль Москвыреки. Он бросался в свою охрану гантелями, а потом играл с охраной в домино, пил русское пиво. Славик стал главнокомандующим, носил чемодан с ядерной кнопкой, разогнал Думу, выслал Патриарха на Соловки и тоже посадил на цепь. Славик запретил правящую партию Братья и Сестры и самолично управлял Россией.
Россией он управлял деспотично, самодурно, но справедливо. Скоростную дорогу Москва – Петербург он отменил за ненадобностью. Петербург переименовал в Петроград. Народ при нем занялся народным промыслом. Вырезали деревянные ложки. Производили, конечно, всякую дрянь, однако с большим умением, я бы даже сказал, с выкрутасами. В правом ухе носил Славик брильянтовую серьгу, порол на конюшне девок из модельных агентств, ходил с топором на медведя.
Народ обожал его и видел в нем самого себя. Такого единения еще не знала история. Но больше всего он любил футбол. Он устраивал матчи между командами живых и мертвых, и живые постоянно проигрывали, потому что играли хуже, чем мертвые.
А тут он самолично, в красивых темно-зеленых сапогах, подошел к Зяблику, наклонился, приставил пистолет к виску. Тогда Зяблик ему сказала:
– Это ты – неудачный мститель?
Славик рассвирепел и стал рвать на ней одежду, желая унизить ее женское достоинство, но вот подоспел я и ударил Славика дубиной по голове. Голова Славика никак не отреагировала. Тогда я ударил дубиной еще и еще: голова треснула, он подался вперед и все-таки успел выстрелить Зяблику прямо между грудей.
Можно было и не ходить на митинг – было ясно, что там разгромят все наше либеральное стадо, но Зяблик все-таки пошла, и я пошел вместе с ней не из-за идейных соображений, а просто из страха за нее.
Она умерла у меня на руках в больнице.
Я бросился к Акимуду молить о ее воскрешении. Я был почему-то уверен, что он не откажет. Акимуд сказал нехотя:
– А что я могу тут сделать?
– Ника! – Я схватил его за пиджак. – Ты же воскресил и Лазаря, и Лядова! Ты воскресил миллионы мертвяков!
– Теперь другое время… – отмахнулся Акимуд. – Отстань! Пусть решает Лизавета.
– Я прошу тебя…
– Человек не может быть мерой всех вещей. Это лицемерие. Есть вещи поважнее!
Лизавета была против:
– Она всегда была сумасшедшей. Ничего нет плохого в том, что она будет мертвой. Тут уже полстраны мертвых людей. Теперь она будет наша!
– Но она мне нужна живая!
– Если ты ее так сильно любишь – полюби ее мертвой!
– Но…
– А кто проломил дубиной голову нашему Славику?
Почему не просишь за него?
– Но он и так был мертвым…
– Вот твоя сущность! Ты против мертвых! Но не ты ли когда-то говорил моему мужу, что в России мертвые сильнее живых, что в России быть мертвым – особая честь? Ведь всем известно, что мы любим по-настоящему только мертвых!
Тигрис, отпусти меня… Тигрис… я – самостоятельная девочка… Тигрис… Да. Когда я крутанулась на Пушкинской, и все разбежалось в разные стороны, сладко запахли малиновые помидоры с керченского рынка, и я поняла, что – все. Все стало незначительным, и название площади – тоже, полицейские и демократические склоки вызвали у меня панику украденного времени, я стала хвататься за воспоминания, но ничего не вспомнила, за дерзкие выходки, за книги, мне стало жаль себя, возникла пустота, но меня хотели удержать в этой исчезающей незначительности, вцепились, как будто нарочно хотели показать мою ничтожность, отсутствие благородства, элементарной порядочности, неумение дружить, я извивалась, хотела вырваться, а мне не давали в больнице. Посылали назад, в черную дверь. Тигрис! Ты там, за черной дверью? И он – с которым я жила, Тигрис, ты, которого я вроде бы любила, тоже стал незначительным, одним из многих, неважно кем, но незначительным, и ты меня раздражал своей настойчивостью сохранить меня как свою собственность и остаться со мной навсегда. Я испытала страшное желание освободиться и оттолкнуть тебя, вскочить и оттолкнуть. Я испытала ледовитый период. Земная любовь оказалась соской-пред
ательницей. Переживания выглядели глупо. Я силилась тебе это сказать, я открыла глаза, и ты испугался моего взгляда, но у меня не получалось, и тут я увидела перед собой низкую белую дверь, и я выставила вперед левую руку, чтобы притормозить.Мне было жалко Тигриса из-за его незначительности и непонятливости. Но потом он как будто собрался с силами, и я еще раз перевернулась, крутанулась – и уже более спокойно наблюдала за всеми на моих похоронах и даже немного хихикала. Было смешно видеть, как Тигриса оттеснили революционеры. Было смешно смотреть на маму и на отчима, который все фотографировал, и на Дениса, который командовал парадом, на грустного Тигриса, с которым я жила и который меня всегда преувеличивал. И на букет белых роз «От сестры» – с тем же названием она принесла цветы на свадьбу, только нечетное число, но много-много, от души, и здесь тоже много, название одно, но я поняла, что нельзя так разбрасываться уходящим, что это богатство, от которого нельзя отмахнуться, и мне стало стыдно за мою жизнь. И как только мне стало стыдно, ко мне подошел Акимуд в белых одеждах, пахнущий розами, словно он хотел прогуляться со мной по набережной:
– Почему ты его зовешь Тигрисом? Ты его никогда так не называла!
– Это дурацкое имя созрело во мне после смерти. Я не знаю еще, нужен ли мне он навсегда. Может, не нужен?
Акимуд засмеялся. Он был похож на капитана в белом кителе с золотыми пуговицами. Ему не хватало трубки.
– Тебе не хватает трубки.
Он снова засмеялся, и мне стало спокойно, только я никак не могла понять, как же его хватает на всех, чтобы ко всем подходить, но он мне все об этом сказал, не прибегая к словам. Тогда я сказала, что неправильно думать, будто я ничего не понимаю, я раскаиваюсь, конечно, и тут подошла Клара Карловна, и еще Верный Иван подошел, и еще несколько, Ершов – тоже. Все как будто гуляют по набережной, и это один берег, а там есть где-то другой. Ты, наверное, хочешь вернуться? – спросил Акимуд, и я сразу сказала «нет», но потом говорю «да», и смотрю на Нику, потому что он радостный и грозный одновременно. У меня шевельнулась мысль объясниться ему в любви, ведь я любила его с детства, еще не зная, что это – он, а получила в награду то, что мало кто имел, но они буквально замахали на меня руками, чтобы я не продолжала, и я замолчала. Ершов вдруг дал мне понять, что его волнуют эти мои дурацкие фильмы, где я снималась совсем молоденькой, но я даже не поверила, ведь сколько нас снимается, и это неважно, а что? Как будто эти дурацкие фильмы сдерживали меня от полета, но я сказала, что это – ошибка мужчин думать, что мы – одинаковые и созданы лишь как подстава. Нет. Я стала искать слова, потому что поняла, что я так мало сделала, но Акимуд говорит, что я – пружина действия. Ты – река, говорит Акимуд, в которую втекали ручьи и речки, ты – соединение разных жизней, и тут мне ужасно захотелось вернуться. А Акимуд смеется: подожди. А чего мне ждать? Я уже была на Акимудах. Я туда не спешу. И опять все перевернулось. Ты зачем пошла против мертвых? Но я не хотела остановки жизни! Что ты в этом понимаешь? – спрашивает Ершов. А кто понимает? – удивляюсь я. – Может быть, моя сестрица? Ну, вот. Все огорчились, как будто я сказала не то. А чего ты не пошла в монастырь? – Ах, вот оно что! Меня жизнь отвлекла, я стала с ним жить, с Тигрисом, я так его называю, чтобы он не знал, о ком идет речь, и меняться стала, пусти меня! А что я вспоминаю? Ты дал мне сладость жизни, этот сок, который толкает жизнь вперед, этот сок, который и есть сок жизни, и чего с меня спрашивать, если я где-то его не там разливала? Мне стыдно? Но там так все забито! Ни одного окна! Идешь на ощупь, философия не помогает, ее давно уже нет, не помогает, но только свет исходит из тебя. Она меня любила, сказал Акимуд. И все кивнули. Там. На набережной. Где пахло белыми розами. И я сказала: извините, что была барахольщицей! Простите, пожалуйста.
На похороны Зяблика пришло множество протестных людей. Зяблик лежала в открытом хрустальном гробу, купленном на деньги Дениса. Он хотел видеть Зяблика в образе Белоснежки. Дороговизна гроба произвела сенсацию. Денис прятался за спинами протестантов. Некоторые из них были так сильны в своей ненависти к мертвякам, что казались важнее меня на похоронах, и даже оттеснили меня от гроба. Но когда до них дошло, что Зяблик своей смертью дезертировала из разряда живых, они запутались в своих скорбных чувствах и, озадаченные, пропустили меня вперед.
– Я тебя отобью, обещаю, – наклонился я к лицу моей мертвой девушки.
Лизавета на кладбище не пришла, но прислала венок подсолнухов с белой лентой «Сестре от сестры».
Вдруг посреди людей кто-то звонко и весело выкрикнул в мегафон:
– Труп врага хорошо пахнет!
Люди Дениса бросились искать мерзавца, но не нашли. Мать Зяблика, Мария Васильевна, и отчим, Валерий Давлатович, не знали, как себя вести. Мария Васильевна скромно сыграла роль скорбящей матери, повыла побабьи, а затем повернулась ко мне и сухо спросила: