Акимуды
Шрифт:
В парижском Диснейленде я увидел бунт человека против засилия страха, но в этом хохотливом бунте собралось несовершенство человеческой природы, которая скорее отмахивается от проблемы или, как говорил Блез Паскаль, отвлекается от нее, нежели стремится к ее разрешению. Впрочем, стоит ли фиксироваться на проблеме, которая неразрешима?
Если я говорю, что не люблю бояться, я исхожу из предположения о глобальном значении страха и не снимаю его значения и не бунтую против него, а выражаю к нему свое эмоциональное отношение. И уж тем более я не люблю бояться, когда страх используется людьми для сознательного или бессознательного угнетения друг друга. Именно страх, а не что иное, в наибольшой степени угнетает
Государство нужно для того, чтобы минимизировать человеческие страхи, а не раздувать их. Мы в России – чемпионы по производству страхов и почти полному отсутствию страховедения. В результате мы оказываемся где-то посредине между природным и общественным человеком.
Однажды я летал на дальние острова в Беринговом проливе. Это было опасное путешествие, но оно того стоило. Между Ледовитым и Тихим океанами существуют два острова. Один – поменьше, другой – побольше. С вертолета они похожи на два кекса, продолговатый и круглый. Круглый остров называется Малый Диомид и принадлежит американским эскимосам, продолговатый – наш, Большой Диомид, или остров Ратманова. Я прилетел на американский остров в начале июня и увидел эскимосов, несмотря на «нулевую» туманную погоду, в шортах и футболках. На футболке высокого эскимосского парня была надпись: NO FEAR. Дети ели мороженое и бегали по мокрому снегу…
На большом острове была та же температура, хотя соседние острова находятся в разных полушариях, но там гарнизон наших доблестных пограничников был одет в зимние шинели. Шапки и валенки. Никаких NO FEAR. Прикажи своему сердцу объявить лето, будет лето, а не то зима… зима… зима.
Я родился под знаком страха. Первое мое осознанное впечатление – череп и кости на электрическом столбе летом в Раздорах, которые тогда были еще глухим Подмосковьем. Иногда я думаю, что именно тот мой младенческий панический страх дотронуться до столба и дал мне силы стать писателем. Литература находится в подвижном взаимодействии со страхом. Я благодарен столбу. Литература научила меня тому, что я не люблю бояться. В этом я вижу свое скромное бесстрашие.
Я прошел, как ледокол, насквозь через огромную толпу и поднялся на трибуну. Денис, бывший любовник Зяблика, владелец заводов и яхт, держал речь. Он выкрикивал революционные лозунги. Другие революционеры – знакомые дедушки и совсем молодые люди – поводили живыми глазами и с холодком оглядывали друг друга. Казалось, они уже собрались делить революционные портфели. На мне были джинсы кирпичного цвета, и дружески настроенные ко мне революционеры решили, что они мне очень идут. Другие отворачивались, считая меня ставленником Акимуда.
– Долой мертвых!
– Долой! – Многотысячная толпа с разноцветными флагами принадлежности к разной совести так громыхнула словом «долой!», что небо покрылось взлетевшими от испуга птицами и стало черным.
Мне припомнился тот день, когда выли московские сирены, загоня живых под землю. Теперь настало время выть мертвым.
Кто виноват в том, что живая Россия проснулась? Еще недавно она мирно похрапывала, и казалось, жизнь умерла в ней на долгие годы. Кто мог предвидеть, что в снегопад на улицы выйдут толпы живых
людей? Ни один человек в мире.В России время то мерится вечностью, то несется с окаянной скоростью. Я думал, я знаю, что будет с Россией через десять лет; теперь непонятно, что случится завтра. Мы жили при царском самодержавии, при сталинском самодержавии, нам казалось, что мертвые переживут нас. Когда Главный вернулся, чтобы возглавить мертвецов, все так или иначе сжились с мыслью, что это – судьба страны. Вдруг русская демократия полезла из-под земли, как те же самые мертвецы на станции метро «Маяковская», и это ее явление шокировало не только власть, но и саму русскую демократию.
Власть сама виновата в том, что народ повалил на митинги. Идеологией Главного до Мертвой войны стал торг: обмен лояльности граждан на свободу частной жизни. Мы получили невиданную в России возможность выбирать себе стиль жизни. За годы Главного эта свобода нас развратила. Нам захотелось большего, чем просто частной свободы. Стоя в пробках и сидя в кафе, мы заражались вредными мыслями о том, что мы хотим хотеть.
Но представим себе, что Главный сойдет с ума и даст нам свободу. Если кто хочет в России либерализма, то это должен быть захват власти, а не выборы. А после захвата – жесткий режим либерализма. При Екатерине Великой в России начался картофельный бум. Никто не хотел ее сажать. Крестьяне бунтовали. Картошка – хорошая вещь, но незнакомая. Царица насаждала картошку силой. Собственно, то же самое ждет русский демократический либерализм. Его можно насадить пока что только силой.
– Алло, старик! – В разгар моих размышлений о судьбах родины на революционной трибуне в телефоне возник голос Лядова.
– Привет!
– Старик, меня только что выпустили из тюрьмы!
– Поздравляю! Как там было?
– У меня было точное ощущение d'ej`a vu! Мы столько раз ругали наши тюрьмы, которые плакали по нам, что мне показалось, что я уже там сидел. Все было один в один.
Никаких отклонений от ужаса.
– В тюрьме тоже командуют мертвяки?
– Какие мертвяки? Только такие оголтелые мистики, как ты, верят в загробные сказки. Я, как биолог, тебе говорю: нормальные живые садисты!
Я стоял на трибуне и видел невозможное: десятки тысяч людей. Кто вы? Будущие эмигранты, будущие кухонные зубоскалы, будущие раздавленные насекомые или будущие победители?
– Ты будешь выступать? – спросил Денис.
Я приготовился выступать. Что я собираюсь сказать народу?
……………………………………………………………………………………………………………………………………..
– Папа нас все-таки отзывает! – Акимуд в полном расстройстве вошел в спальню к Лизавете.
Лизавета полулежала в пурпурной постели на высоких подушках и, обнаженная, читала «Mein Kampf».
Она отложила книгу и посмотрела на мужа:
– Отзывает? Он что, рехнулся? В такое время!
– Я именно об этом ему написал!
– Странно. Твой папа за кого?
Акимуд помолчал.
– Лиза, что ты несешь! Это – богохульство.
– Цыпленок! Русская идея требует русского бога, а не кого-то там извне, из Солнечной системы. Все это слишком абстрактно и пахнет либеральным гуманизмом.
– С женщинами трудно спорить, – вздохнул Акимуд. – На самом деле я просто устал.
– Цыпленок!
– Я – утка, а не цыпленок! – уточнил Акимуд.
– Ника, воскреси Зяблика, – появился я на пороге.
– Да подожди ты!
Лизавета, не прикрывая своей наготы, укорила меня, что во всем виноваты мои страхи.
– Не было бы твоих страхов – не было бы и Акимуд, – сказала она. – Поехали с нами?
– Зачем? Зачем мне эта акимудская пустыня?
– У тебя превратные представления.