Актеры шахматной сцены
Шрифт:
Любопытно, что даже когда шахматисты абсолютно не думают о публике, и тогда они помимо своей воли создают тот или иной образ. В этом смысле одним из своеобразнейших актеров шахматной сцены был Александр Толуш. Я бы назвал его рыцарем без страха и компромисса. Не ведавший страха, более того – презиравший «благоразумных», шахматист резко выраженного наступательного стиля, он всегда был за доской замкнут, суров, даже угрюм. Борьба, в которой у него была одна желанная цель – атака, ради чего он не останавливался перед любыми жертвами, поглощала его целиком.
Толуша побаивались все. Хотя он так никогда и не стал чемпионом страны, но разгромить мог любого. В одном из чемпионатов страны – в 1957 году немолодой уже Толуш был как никогда близок к
Судьба жестоко обошлась с Толушем, для которого этот турнир был лебединой песней: черными он должен был вести защиту против еще более искусного, чем он сам, мастера атаки. Чтобы вам лучше было понятно, насколько чуждым какой-либо игры на зрителя был Толуш и вместе с тем какой привлекательный образ отважного рыцаря он создавал, я приведу воспоминания об этой партии главного очевидца – Михаила Таля.
«Помню, как мы сели за шахматный столик. На край стола легла пачка «Казбека» – этому сорту Александр Казимирович не изменял. Я сделал ход. Толуш поправил галстук, не спеша записал на бланке ответный ход… Подчеркнуто спокойно передвинул фигуру. Я и теперь прекрасно помню эту партию… Александр Казимирович никогда не любил кропотливой защиты, но в этой решающей встрече, словно нарочно, сложилась позиция, где ему пришлось держать оборону. Моя же атака развивалась сама собой… В какой-то момент я почувствовал, что соперник поставил в душе крест на исходе встречи. Нет, внешне его настроение не изменилось. Толуш невозмутимо сидел за доской. Может, чуть чаще, чем обычно, открывал коробку «Казбека». Не помню случая, чтобы он оторвал взгляд от шахмат и испытующе посмотрел на партнера, чем, кстати, до сих пор грешу я, да и другие гроссмейстеры… С таким же олимпийским спокойствием Александр Казимирович остановил часы и поздравил меня со званием чемпиона.
…Только через час, когда завершился разговор с журналистами, я увидел его, и то мельком: Толуш медленно шел к выходу и словно о чем-то раздумывал. Поражение безжалостно отбросило его на пятое место. Титаническое усилие, совершенное в споре с судьбой, пошло прахом. И ветеран понимал, что повторить такой взлет ему уже не удастся».
Я думаю, что шахматы драматизирует и роднит с искусством еще и нравственная их сущность. Всякий спорт нравствен уже одной своей формулой – «пусть победит сильнейший!» Пусть победит тот, кто более всего заслужил свой триумф в честной спортивной борьбе. Спорт нравствен главным образом тем, что приучает человека верить в правоту и неминуемое торжество справедливости.
Нравственная сила шахмат опирается и на эту формулу, но шахматам в отличие от спорта по изначальной своей сути свойствен и совсем другой, парадоксально звучащий девиз – «пусть победит слабейший!».
Шахматная игра – это часто бой Давида с Голиафом. В тех случаях, когда одному из противников удалось, скажем, выиграть пешку и он, пусть даже и умело, довел это материальное преимущество до логического конца, мы, отдавая должное победителю, остаемся обычно холодны. Но вот перед нами развертывается сражение, в котором одна из сторон с целью развить наступление жертвует фигуру, а то и две, и оказывается в численном меньшинстве. С этого момента, хотим мы этого или не хотим, наши симпатии на стороне слабейшей материально стороны, мы страстно желаем ей удачи. И если эта, численно слабейшая сторона побеждает и, стало быть, на поверку оказывается сильнейшей, мы не просто торжествуем, мы испытываем нравственное удовлетворение, ибо видим в этом победу интеллекта над физической силой, победу духа над грубой материей, победу «слабого» над «сильным».
В разные времена отдельные, даже весьма выдающиеся шахматисты, в частности первый чемпион мира Вильгельм Стейниц, предпринимали попытки доказать, что шахматная борьба подчиняется исключительно
присущим ей изначальным законам, что психология не принимает участия в событиях на доске, что перед шахматистом стоит одна-единственная цель – делать каждый раз объективно сильнейший ход, и только.На практике, однако, сторонникам такой точки зрения редко удавалось строго придерживаться своей теории, разве что, как это было со Стейницем, их вынуждал к этому полемический азарт. Ведь уже выбор дебюта свидетельствует о том, что шахматист готовится к борьбе именно с данным противником, а не с некоей абстрактной личностью.
Мы уже знаем кредо Смыслова: главное – сделать сорок наилучших ходов. И если противник тоже сделает сорок наилучших ходов, партия должна закончиться вничью. Но шахматная жизнь сыграла с ним однажды злую шутку. В чемпионате страны 1977 года Смыслов отложил в последнем туре партию с Иосифом Дорфманом в позиции, где, как любят говорить шахматные комментаторы, у Дорфмана было больше шансов на ничью, чем у Смыслова – на выигрыш.
Следуй Смыслов своей теории, партия должна была бы, скорее всего, кончиться вничью. Но в этом случае Смыслов не попадал в высшую лигу очередного чемпионата. Словом, гроссмейстер стал искать обходные пути к победе. Увы, при всей своей многоопытности Смыслов так и не научился выжимать из позиции больше, чем она в состоянии дать, – это не его стихия, он, как мы знаем, субъективную игру не приемлет. И отнюдь не худшую позицию ветеран проиграл. Проиграл во многом потому, что привык делать «наилучшие ходы»…
Подавляющее большинство шахматистов – одни в большей, другие в меньшей степени – придерживается иных взглядов. Нет, они не против, естественно, наилучших ходов, но иногда готовы действовать гибче, а то и вовсе наперекор логике. Даже такой строгий реалист, как чемпион мира Анатолий Карпов, декларирующий свою приверженность неукоснительному подчинению шахматным канонам, и тот не отрицает, что может иногда «сыграть на противника».
Выиграв матч на первенство мира у Капабланки, Алехин, между прочим, сказал: «В шахматах фактором исключительной важности является психология… Вообще до начала игры надо хорошо знать своего противника, тогда партия становится вопросом нервов, индивидуальности и самолюбия…».
Будь концепция Стейница, несомненно величайшего шахматного мыслителя, верна, шахматы утратили бы изрядную долю своих колдовских чар и стали бы преимущественно логической игрой. К счастью, в шахматы играют не абстрактные А и Б, но люди со своими неповторимыми характерами, со своими достоинствами, слабостями, а иногда и чудачествами. Тот же Алехин утверждал, что шахматисты борются не с фигурами, а с «противником, с врагом, с его волей, нервами, с его индивидуальными особенностями и – не в последнюю очередь – с его тщеславием».
Живого общения с этими людьми, разгадывания их индивидуальных качеств, особенно в конфликтных, стрессовых ситуациях, и жаждет любитель шахмат, приходя в турнирный зал. Шахматы для него, помимо всего, еще и зрелище, спектакль. Спектакль, который не только развлекает, но и позволяет глубже проникнуть в суть шахмат, в суть шахматного творчества, шахматной борьбы.
Давид Бронштейн, один из самых преданных ценителей эстетического начала в шахматах, видит в любимой игре прямые родственные связи не только с драматическим, но и с эстрадным искусством. Лет пятнадцать назад он в интервью высказал такую идею:
«Есть у меня еще одна мечта – посетить театр шахматных представлений. Афиша могла бы выглядеть так:
«Театрализованные постановки, фрагменты партий, воссоздание картины, скажем, предпоследнего тура знаменитого гастингского турнира, повторение какой-либо феноменальной комбинации Таля (в присутствии автора-консультанта). Обозрение в двух частях: «Гроссмейстер Сало Флор в журналистике (по страницам журнала «Огонек», автор С. Флор.) Знаменитые партии знаменитых чемпионов! Ладейные эндшпили Капабланки! Юмор Савелия Тартаковера! Сеансы одновременной игры. Международные дискуссии…»