Алба, отчинка моя…
Шрифт:
— Вот что сказано в данном параграфе. — Он торжественно принялся декламировать. — Я цитирую: «И та женщина, коя уличена в прелюбодействе, пусть нагая будет посажена на осляти и выставлена на позорище перед лицом сограждан своих, ибо была она дана мужу своему, как сказано в святом писании господа бога нашего Иисуса Христа, супругой до скончания дней его, а не любовницей, сосудом похоти и греха. Ибо таково есть учение и обычай дедов-прадедов наших, и да пребудет так впредь…»
А зал, будто ничего другого не умел, перекрыл последние слова адвоката громовым хохотом. Ух, устроить бы сейчас вместо этого заседания суд и расправу на старинный манер! Притащить осла,
Лилипутик Патику возьмет палку, ухватит под уздцы осла и затопает по улице своими крошечными шажками, с копной нечесаных волос цвета конопли, которые не желают подчиняться расческе, и будет шнырять по сторонам своими кругленькими выцветшими глазками рассерженного хорька.
И шел бы он в своей замызганной фуфайке, подвязанной веревочкой, и в огромных ботинках, на пять номеров больше, словно цирковой клоун — Карандаш, Паташон или сам Чарли Чаплин, — и помахивал бы палочкой, отгоняя собак, мальчишек, а заодно и всех дураков, которые над ним потешаются! И сзади трюхал бы маленький ослик, а на нем желтой восковой свечой возвышалась Анастасия, неверная жена, и ветер развевал бы ее жиденькие космы, а следом прыгала, мычала, улюлюкала и кривлялась толпа земляков, готовых забросать эту свечу каменьями и комками глины. И надо всем этим дирижерской палочкой торчал бы ослиный хвостик, помахивая из стороны в сторону…
Что же здесь осталось, братцы, от священного писания: «Смотрите на жен ваших, как на свое поле, с желанием собрать плоды, которые останутся при вас»?..
Вдруг бадя Скридонаш встает и говорит:
— Я скажу вам, товарищи граждане, откуда взялся осел. Осел — это тот самый агент, который ездил верхом на уважаемой моей супруге. Пожалуйста, не возражаю, можете ее раздеть. Посмотрите, что осталось у нее на шее и на спине, и пониже спины, полюбуйтесь, как он ее погонял… При чем здесь моя пряжка? Это его заслуги…
Это бестактное, дерзкое, даже вызывающее заявление переполнило чашу терпения судьи и доконало бадю Кирпидина. За то и схлопотал он свои четыре годика безо всяких тебе снисхождений и поехал копать канал между великими русскими реками.
Патику отправился «отбывать», и при случае его по-прежнему вспоминали со смехом. Поэтому никто и не удивился, когда агент с портфелем под мышкой перебрался к Тасии. Не успел он обжиться поосновательнее, как съел одну за другой двадцать Тасииных курочек, и восемь овечек, и двенадцать каракулевых смушек, и домик… Спросите, как можно съесть дом с овечками? Очень просто: говоришь хозяйке, что тебя переводят по службе в другой населенный пункт, и если она хочет иметь прежнюю любовь и мужчину в доме, пусть продает свое хозяйство и поспешает за тобой, как нитка за иголкой…
Но тут, как всегда, появляется та палка, что метит в твое колесо. Появились колхозы, и исчезли с лица земли агенты-уполминзаги, как их называли. А когда оказались съеденными овечки, дом и курочки, Анастасия пошла работать уборщицей и посудомойкой в столовую райцентра.
После амнистии пятьдесят третьего года вернулся в село Кирпидин. Куда было ему податься? Никто не ждет, не встречает, не кликнет посидеть за стаканчиком — «ну, с возвращеньицем…». Что ж, пришел он, как не нужный никому кукушкин птенец, — пусть себе и дальше гогочут эти олухи. Время покажет, чья возьмет, будут еще ходить на поклон за петухами для холодца…
Явился он, худой, наголо стриженный, — как есть марионетка из кукольного театрика, — и прямиком в правление.
— Пришел к вам,
товарищ председатель, как к человеку просвещенному, — обратился он с порога к председателю колхоза, молдаванину из хотинских краев. Это был громадного роста мужик с пухлым лицом, белым, как творожный колобок. — Зашел я, как Ион Роатэ к мудрому Водэ-Куза, и говорю: «Мне боярин плюнул в лицо, ваше величество». И хочу посмотреть, товарищ председатель, вы тоже поцелуете меня в лицо, как великий Водэ?— Ишь ты, герой… Откуда такой взялся?
— Откуда взялся? — И вопросом на вопрос: — А что, я не похож на того, кто стоит перед вами? Это милицейские разговоры, извините, председатель… я ж пришел к вам, как к попу на исповедь…
Тогда Скридону исполнилось уже сорок четыре, но нравом по-прежнему был дерзок и язвителен в речах, к тому же еще и озлоблен своими мытарствами. Начал:
— Знаете речку нашу, Кулу? Осенью, бывает, гонит ветер по долине сухие былинки, перекати-поле. Видели, наверно? Так вот я и есть это перекати-поле, и вчера ночевал вместе с другими колючками в колхозной скирде…
Председатель дернул подбородком, словно запряженная в дорогу лошадь с туго затянутой подпругой, — с войны у него это осталось, после контузии в танке.
— Вижу, поговорить любишь, а мне некогда. Выкладывай, что там у тебя? Чего хочешь?
— Я из тюрьмы, председатель, по амнистии выпустили. И характеристика есть, не думайте! Так расписали, почище грамоты…
Председатель, Семен Данилович Гэлушкэ, снова дернул подбородком:
— Хе-хе, вижу, ты еще и хохмач… А ну, пойдем со мной!
Председателев кучер был в тот день занят по горло — в доме похороны и поминки. А Семену Даниловичу срочно надо было ехать в МТС, договариваться о тракторах, — приближалась уборка зерновых. Так старик Скридон очутился на подводе рядом с председателем, с вожжами в руках.
— Смотри ты, какой красавец вымахал! — Кирпидин прицокнул языком, разглядывая черного, как вороново крыло, жеребца, который пританцовывал от нетерпения. Он повернулся к председателю: — Это сын кобылы Григория Баранги. Эх, помню, мать у него была — первая кобыла на селе!
— Ты лучше выкладывай, за что сидел…
Председатель искоса посматривал на стриженое перекати-поле на козлах. Куда ж его пристроить, на что сгодится? Кучер-то есть. Не очень расторопный, но одно хорошо — словечка из него клещами не выдавишь. Знает свои «но» да «тпру», а этот голову заморочит болтовней, да, того и гляди, будет совать нос в председательские дела.
Скридон натянул вожжи:
— Эх, черт побери, что за время? Живешь, как на качелях… Н-но, пошел!
И умолк, задумался: «А что, не так? Четыре года, считай, ляснули, а теперь, пожалуйста! — сам председатель, здешний голова и хозяин, посадил на подводу, как супружницу, и едем рядышком, словно на праздник в соседнее село! И эти болваны… эти тупые олухи, которые посмеивались, считая меня за дурака… Нет, мы еще посмотрим, кто над кем посмеется!»
— А где твоя жена? — спросил председатель.
— Посуду моет, Семен Данилович, в теленештской столовой, — сказал Кирпидин, поджав губы. — Вот так… Не хотела со своей посудой возиться в собственном доме — и дошла, председатель, простите меня, — подбирает чужие обглодки и чистит за другими грязные тарелки.
— Ну так помиритесь. Забирай ее к себе, а я дам домик из тех, переселенческих… Да, сколько тебе лет? Рабочие руки нам нужны…
— Сорок четыре.
— Ну и прекрасно, помиритесь! А мы вам, глядишь, вторую свадьбу сыграем… Чего бобылем-то мыкаться? Или, думаешь, новой семьей обзаведешься?