Альбедо
Шрифт:
— Забавно, — сказал Генрих, поднимая лицо и напряженно вглядываясь в дрожащий дымный полумрак. — Только в Авьене можно услышать столь трогательный романс о смерти.
И, будто отзываясь на его слова, с дальнего угла прокричали:
— Давай-ка что-нибудь повеселее, любезный!
— Милого Августина давай! — откликнулись рядом.
— К черту Августина! — пьяно ответили тут же. — Спой про рыбачку!
— Помалкивайте! — сердито прикрикнул Генрих. — Мне нравится эта! Продолжай!
Певец продолжил. Прикрыв глаза, старательно выводил:
— …до
— Кто там такой умный нарисовался, чтобы рот затыкать? — послышалось с соседней скамьи, и рослый парень привстал из-за стола.
— Сиди, Клаус! — зашикали на него собутыльники, и Кристоф. Перегнувшись через стол, зашипел тоже:
— Не забывайте, кто вы, ваше высочество! Не ровен час, узнают!
— Да-да, ты прав, — согласно закивал Генрих, пряча в рукава зудящие руки. — Плесни-ка еще!
И все же нет-нет, да и косился на соседний стол, прислушиваясь к громким прокуренным голосам.
— Вот я и говорю, — продолжая прерванный разговор, загудел рослый Клаус.
— Пора уже не болтать по пустому, а действовать! Сколько было этих обещаний? Мы, как бараны, все терпим да идем, куда нас поведут. А ведут не на сочные пастбища! На бойню!
— Так ведь начались перемены-то, — возразил ему парень в засаленной кепке. — Больницы строят. Скоро, может, и школы для наших детишек…
— Кого учить будут, если мы все как мухи перемрем? — фыркнул в кружку росляк, и пена осела у него на подбородке. — Да и чему учить? Церкви нашей разве школы нужны? Ей бы денег несли, да побольше! А управлять проще неграмотными и нищими!
— Кронпринц обещал, — подал голос черный, как жук, мужчина, и Генрих насторожился, — что не за горами реформа в образовании. Я своими ушами слышал!
— Болтать — не мешки ворочать! — досадливо возразил Клаус и вытер лицо рукавом. — Что он обещал? Реформу? Да кто ж ему позволит! У кормушки министры стоят во главе с его преосвященством и старым Эттингеном!
— Да, старик засиделся, — поддакнул парень в кепке. — Его бы того…
Генрих побелел.
«…гнилой зуб нужно рвать без сожаления, с корнем», — вспомнились слова Медши.
Он опрокинул стопку и даже не почувствовал вкуса.
— Ты громче скажи, не все шпики слышали! — зашикал на парня чернявый.
— А что? — приосанился тот. — Мы-то вот где, — он широким жестом обвел кабак. — А его величество кайзер — эвон! — ткнул пальцем в потолок. — Какое ему дело до того, что делается внизу? До простых людей? До наших взглядов и мыслей? Он, поди, и в газетах читает только то, что для него подчеркивают карандашом!
Все захохотали, а Генрих привстал, но ему в рукав опять вцепился Кристоф.
— Прошу вас! Господа ради! — зашептал он, заглядывая в глаза. — Говорил же, что это плохая идея, так вы не слушали… Уйдемте прямо сейчас, а?
— Останемся, — ледяным тоном выцедил Генрих и опустился на скамью. Его потряхивало, под кожей сновали огненные мушки. Полуприкрыв подрагивающие веки, он попытался считать про себя, но даже сквозь счет слышал звенящий шепот:
— Если вставать — то всем миром. Если скашивать —
то все сорняки. Всех толстосумов! Фабрикантов! Хилых аристократишек! Весь род императорский, гнилой!— Императрицу-то за что? — усомнился чернявый. — Все ж таки женщина! И даже святая. С ее приездом и суп наваристей, и хлеба больше дают.
— И телеса у нее ничего, сдобные, — заметил парень в кепке, и снова грянул хохот.
— Мерзавец! — одними губами произнес Генрих, не дойдя и до цифры «восемь». Огненная волна, всегда дремавшая после морфия, пробудилась раньше срока и ударила в грудь, и он стиснул в ладони пустую стопку.
— Кому хлеб, а кому трюфеля, — не услышав его, выплюнул Клаус. — Все они одного поля ягода. Если уж сносить старое — так до основ, до пыли!
— А как же Спаситель? — осведомился кто-то, невидимый Генриху и прежде молчавший.
— Были бы лекарства, и без спасения обойдемся! — задорно крикнул парень в кепке.
— Так для того больницы им и строятся!
— Строятся, — ухмыльнулся Клаус. — Да только людей помирает больше, чем излечивается! Я спрашиваю: что прямо сейчас сделал для нас Спаситель? По большему счету ничего! Пустозвон и бездельник!
— Довольно! — стопка в руке Генриха накалилась и лопнула, брызнув осколками в стороны. — А ну, извинись, грязное животное!
— Кто? — сейчас же окрысился Клаус и тяжело поднялся над столом. — чего сказал? Это ты кому?
— Тебе, сукин сын! — Генрих привстал тоже, стряхивая с локтя вцепившегося Кристофа.
— А ты кто такой, чтоб перед тобой извиняться? Родственник кайзеру?
— Может быть.
Уши заложило от хохота.
— Иди проспись, родственник! — крикнул парень в кепке и засвистел, стуча по столу кружкой. Генриха бросило в жар: от локтя до пальцев щекочуще пробежала молния и задрожала, забилась под бинтами. Еще немного и…
Клаус ощерился, показав желтые зубы. Сложив из пальцев фигу, ткнул в Генриха обгрызенным ногтем.
— Вот тебе, а не извинения! Выкуси!
…и Генрих ударил.
Боли не было — удар пришелся вскользь. И не было пламени — лишь искры осыпались из-под манжеты. Зато под пальцами хрустнул носовой хрящ, и багряная струйка выплеснулась Клаусу на подбородок.
— Сука-а! — завопил тот и по-обезьяньи вспрыгнул на стол.
Завизжали служанки, брызнули в стороны посетители, аккордеонист выдал столь дикий и фальшивый аккорд, что задребезжали на полках бутылки.
— У-убью! — завыли над ухом.
Генрих подобрался пружиной, но его тут же подхватили под локоть, просипели знакомым голосом Кристофа:
— Позвольте! Не королевское это дело!
И, оттеснив за спину, встретил обидчика апперкотом. Подвывая, Клаус повалился на скамью.
— Ребята! — проорал кто-то. — Наших бьют!
И повыскакивали с мест, выворотив столы и лавки. На пол полетела посуда. Подошвы давили стекло. Остро несло потом, перегаром и кровью. Где-то в отдалении заверещали полицейские свистки. Кто-то налетел на Генриха, толкнул в спину. Генрих развернулся, ударил наугад. Попал? Промазал? Его руку перехватили, и из дымной мути вынырнуло раскрасневшееся лицо кучера.