Альбедо

«Уже причинил, — хотела возразить Марго. — И ты сам, и вся династия Эттингенов».

Но в бальной зале грянула увертюра, к обморочной графине и обожженному старику бежали на помощь лакеи, а гости принялись поспешно покидать салоны.

— Один вальс, Маргарита, — нетерпеливо повторил Генрих.

— А если я не справлюсь? — рискнула спросить она. — Будет скандал…

— Скандал? — повторил кронпринц, улыбаясь. — Превосходно! Пришла пора взбаламутить наше стоялое болото!

Это было сродни сомнамбулизму: идти в волнующей близости от кронпринца, рука в руке, через толпу графов и герцогинь, министров и генералов, под прицелом тысяч пылающих глаз — изумленных, насмешливых, брезгливых, осуждающих, злых, — ощущать их, точно ожоги, и почти не боясь быть обожженной Спасителем. Толпа волновалась, как море, и, расступаясь, открывала путь к возвышению: две ступеньки, устланные алой дорожкой, вели к четырем бархатным креслам, в центре которых восседала императорская чета.

Сдерживая волнение, Марго довольно нелепо опустилась в реверансе, и услышала, как Генрих произнес:

— Ваши величества! Разрешите представить вам баронессу Маргариту фон Штейгер.

Марго рискнула поднять глаза и сразу же встретилась с ошеломленным взглядом кронпринцессы — та занимала кресло по левую руку от императора, правое же подле императрицы пустовало. Слегка привстав, Ревекка округлила рот, но кайзер подхватил ее под локоть и сдержанно произнес:

— Мое почтение, фрау.

Принцесса плюхнулась обратно, и ее лицо обиженно заалело. Марго отвела виноватый взгляд.

— Вы очень привлекательны, баронесса, — мелодично вывела императрица. Ее голос — сродни хрустальным подвескам на люстрах, а глаза — тревожные и темные, как зимняя ночь. Теперь, находясь от правителей Священной империи столь близко, Марго поразилась, как Генрих походит на мать — чертами лица, порывистыми манерами, всей статью, — и как отличается от грузного, обрюзгшего с возрастом, монументально-спокойного отца. С таким спокойствием Карл Фридрих подписывал указы о помиловании, и с тем же — казнил неугодных вроде Александра Зорева или старика-графа. Да и может ли огонь быть иным? За спиной монархов, свирепо приоткрыв заостренный клюв, пылала вечно голодная Холь-птица.

Марго задержала дыхание, когда Генрих развернул ее к себе — лицом к лицу, так близко, что ощущалось его терпкое от вина дыхание. В зрачках Спасителя пылали две крохотные свечи.

— Главный Авьенский вальс я должен исполнять либо с супругой, либо с матерью, — проговорил он, едва размыкая губы. — Но сегодня я станцую с тобой. Позволишь?

— Я обещала, ваше величество, — отозвалась Марго.

И тотчас вступил оркестр. Бальная зала дернулась и поплыла, заскользил под ногами натертый паркет. Марго охнула, цепляясь за кронпринца в попытке удержать убегающую реальность, и Генрих, привлекая ее к себе, шепнул на ухо:

— Считай, Маргит. Как в тот вечер, помнишь?

Она помнила и считала, а мимо летели лица: негодующее — Ревекки, каменное — кайзера, злое — императрицы. Марго зажмурилась, пытаясь отгородиться от мира и чувствовать лишь нагретую кожу перчатки в своей руке, но к спине липли чужие взгляды, за музыкой и шелестом юбок слышались осуждающие шепотки. Завтра весь свет будет судачить о неприличном инциденте, произошедшем с графом Рогге. О вдовствующей баронессе с сомнительной репутацией, которая на главном балу потеснила законную супругу Спасителя. Сама Ревекка — униженная и красная, с глазами, полными слез, — будет проклинать втершуюся в доверие славийку, которой принцесса так легкомысленно доверила главную тайну, и которая у всех на виду увела ее мужа. И что, если соглядатаи епископа проверят бокал с остатками «яда» и обнаружат в нем совершенно другое зелье? И если оно не навредит принцессе, то навредит самой Марго. Как Дьюла поступит с ней?

Озарение настигло вспышкой. Сбившись с такта, Марго запуталась в собственном подоле и неуклюже осела в руках Генриха. За его спиной пролетела танцующая пара: глаза незнакомой аристократки вспыхнули злым торжеством.

«Доплясалась? — оживился барон. — Помни, маленькая свинка, ты только игрушка в руках избалованного наследника. Он сломает тебя, как того несчастного старика, и выбросит за ненадобностью».

— Простите, ваше высочество, — с дрожью в голосе произнесла Марго. — Я так неловка… я опозорила вас… я…

Поднявшись на ватные ноги, одернула платье.

Перед глазами еще качался туман: в нем, разбрасывая огненные искры, вращались подсвечники и люстры; танцующие пары замедляли шаг, а кто-то и вовсе остановился, во все глаза пялясь на баронессу.

Это только в сказке бедная сиротка на первом же балу покоряет свет изяществом и красотой. Это только в сказке прекрасный принц женится на простушке. И совсем не в сказке за спиной монарха управляет тайная ложа, чьи участники носят одинаковые рубиновые кольца — какое было у епископа Дьюлы, на пальце у покойного барона и вот теперь еще одно — у графа Рогге, испытавшего на себе «благословение» Спасителя.

— Простите, — повторила Марго, отступая к выходу. — Мне пора… Мне, действительно…

Она замолчала, скользнув невидящим взглядом по зале — по пустым и изумленным лицам, по огненной птице, в чьих когтях обугливалась умирающая империя, — и после, повернувшись к собравшимся спиной, бросилась вон.

Ротбург.

Оркестранты еще играли, повинуясь невозмутимой дирижерской руке, но в зале установилась непривычная тишина. Танцующие пары застыли, очертив собою неровный овал, и теперь справа от Генриха оказалась косая рана дверного проема, а слева — их императорские величества. Лица матери и кронпринцессы одинаково пунцовели, зато в кайзере — ни кровинки, губы сжаты плотно, их не разглядеть под потускневшими усами: пружина, каждое утро запускающая механизм, износилась и лопнула, оставив вместо старика его чучельное подобие.

Император ждал.

И вместе с ним ждали приглашенные гости.

Генрих оглядел бальную залу: по целлулоидным лицам скользили тени любопытства, тени злорадства и будущих сплетен — да, Генрих знал, что сплетни не заставят себя ждать, — и под сердцем растекся мерзкий холодок. Но еще более мерзко стало от застывшего оловянного взгляда матери, от лисьей ухмылки вэймарского кузена Людвига, от тлеющих глаз турульского посла, обозленного очередным отказом, и этой невыносимой выжидающей тишины, в которой тонуло эхо удаляющихся шагов.

Эхо убегающей Маргариты.

Он отступил к дверям — и расстояние до тронного возвышения увеличилось вдвое.

Он повернулся спиной — и лопатками, хребтом, оголенной над воротником шеей ощутил прокатившийся по толпе вздох.

Сбегал по лестнице — и слышал вырастающую из неясного шепота волну негодования.

Да какое теперь дело?

Обретенная жизнь ускользала сквозь изуродованные пальцы, и почему-то казалось важным успеть перехватить ее здесь, в каменной клетке Ротбурга, где за алыми драпировками размеренно билось искусственное сердце Авьена.

И Генрих успел.

В гардеробной пахло мокрым мехом и духами. При виде кронпринца лакей испарился без лишних слов, оставив баронессу в накинутом на плечи манто, но без шляпки. Маргарита повернулась — и на какое-то мгновенье Генриха проняло ознобом: вдруг и у нее окажутся блестящие фарфоровые щеки и кукольные глаза? — но взгляд баронессы живо поблескивал в полутьме.

— Уходишь, — сказал Генрих, сбиваясь от быстрого шага. — Почему?

— Что мне ответить, ваше высочество? — ломко вытолкнула она. — Уместнее спросить: зачем я здесь?