Альбион и тайна времени

В Британии Мария Гастингс слыла образцом женской красоты.

Этот апокриф вспоминается мне здесь, если мои представления о красоте не совпадают с английскими.

В истории отношений между нашими странами было множество куда более серьезных событий. Но я рассказала об этих, самых отдаленных от нас, самых забытых и неопределенных, самых таинственных и от того прекрасных. В них чего-то не произошло, чего-то не случилось и что-то случилось так, что повернуло историю по иному пути. По какому пошла она — мы знаем. По какому могла пойти — не узнаем никогда. Можно лишь предполагать и догадываться.

А меня в свободное время всегда тянет в Гастингс — маленький прибрежный курортный городок южной Англии. Я все словно что-то ищу на его мостовых. Городок как городок. На холмах. Белые двухэтажные домики жмутся к холмам и друг к другу. Прижатые, они так и выбегают к бетонному молу, к самому морю и застывают, мигая названиями отелей. Берег летом густо усеян телами, упрямо ловящими переменчивое, уходчивое британское солнце. Мороженщики бойко торгуют своим товаром. Бармены своим горячительным питьем. Неподалеку от пляжа пристанище игральных автоматов. Пахнет жареной картошкой и свежей рыбой. Автомобили тесно стоят у тротуаров, уткнувшись носами друг другу в зады. В часы ленча из окон смутно виднеются жующие англичане — здесь принято есть в машине, закрыв окна. Двадцатый век. И никакого намека на далекие времена.

Хотя… Я вижу невдалеке закусочную с громким названием «Аппетит Вильгельма». Это ли не напоминание о нормандском завоевании?

А по Лондону воскресным утром мимо окон проезжает на каурой все тот же всадник. Потомок Гарольда Смелого. И «правнучка» Владимира Мономаха по-прежнему машет ему рукой.

И так много изменяется на этой земле каждый день, каждый час, каждую минуту. А то ли еще впереди.

Миллионер

Что греха таить: желание увидеть его, настоящего, и, главное, быть уверенным, что это вот он, настоящий, притча во языцех, гидра капитализма, паук и кровопийца, могущественный, колеблемый и непоколебимый, предмет проклятий и зависти, мешок с деньгами в человечьем обличье — миллионер — это желание совершенно естественно для того, кто живет жизнь в Британии, соприкасаясь с понятием капитала, и для того, кто залетит сюда ненадолго, зная о капитале по книгам и учебникам.

— Ах, я уже совсем немолодая женщина, а никогда не видела настоящего миллионера! — сказала миссис Кентон. — То есть я видела их, конечно, в спектаклях и кино, выдуманных; на страницах газет и в телевизионных интервью реально существующих. Думаю, что многих я видела в «роллс-ройсах», проезжающих по улицам. И все же никогда не сидела я рядом и сама не разговаривала с настоящим миллионером. Собственно, я не умру, если этого не случится, и все же интересно, было бы о чем вспомнить и рассказать.

Настоящий миллионер — это такая же достопримечательность в Британии, как Тауэр, живая королева или Британский музей, тем более что миллионеров, как говорят, становится в этой стране все меньше и меньше. И все же именно Британия — колыбель миллионеров, их историческая кухня, откуда они в свои времена быстро расплодились во всех странах. Встретить настоящего британского миллионера — это все равно что смотреть бриллиант Кох-и-Нур не в Тауэре, а в Индии. Достоверно и примечательно. Подлинно.

Моя первая встреча с настоящим миллионером была совсем неинтересной: на каком-то официальном приеме кто-то познакомил меня с каким-то господином, мы обменялись ничего не значащими фразами и разошлись в полном взаимном равнодушии. А спустя десять минут кто-то из знакомых сказал мне: «Вот тот миллионер, с которым ты говорила, потерпел недавно большие убытки и близок к разорению».

Ах, ох, а миллионер уже ушел с приема. Утешало, правда, то, что он близок к разорению, значит, вроде как бы уже и не совсем миллионер.

Один из университетов средней Англии пригласил меня выступить перед студентами с лекцией о советской литературе. Антони Слоун тоже собирался в этот город по своим инженерным делам, и мы договорились совместить наши поездки — вдвоем веселее.

Решено было встретиться на вокзале перед отходом поезда. Билеты брал Антони. Он явился чуть позже меня, но секунда в секунду в назначенное время, держа в одной руке два билета, а в другой огромный чемодан ярко-желтого цвета с увесистыми медными застежками.

— Я не согласовал заранее, видите ли, я взял билеты в вагон второго класса.

— Прекрасно. Какое это имеет значение?

В вагоне, набитом до отказа, едва усевшись, Антони уткнулся в газету, а я стала оглядываться по сторонам. Какое разнообразие лиц и типов!

Вот строгая монахиня в черной робе с белым воротничком и в черной косынке. Совсем молодая, почти девочка, лицо узкое, худое, на тонком носике огромные очки, которые уродуют ее, старят. Она — вся сосредоточенность и углубленность — прильнула ухом к маленькому красному транзистору. Что слушает она — молитву или музыку?

Двое — оба в застиранных, модных своей линялостью, заношенных джинсах, оба с длинными лохматыми волосами — не разберешь, кто юноша, кто девушка, сидят обнявшись и целуются; а публика видит и равнодушно отводит глаза — замечать неприлично. В нашем вагоне непременно нашлась бы вредная старушонка и разворчалась бы: «Ах, страмота, люди добрые. Поглядите, чего эти делают! На глазах! И что же это за молодежь, пошла нынче!» Так и втянула бы старушонка в дискуссию весь вагон, и, глядишь, добилась бы своего — выбежали бы двое на первой остановке. А тут и старушонка есть, тоже по виду вредная, и сидит она так чтобы видно ей было целующихся, а занята старушонка разговором с подругой, которая ни дать ни взять моя миссис Кентон, высокая и седая, и подруге твердит старушонка о каком-то гараже, который она сдала внаем; а съемщик требует, чтобы она отремонтировала гараж, а ей ремонт делать не на что, и если уж она сделает ремонт, то поднимет арендную плату за гараж вдвое. Так все теперь делают.

Муж и жена, индийцы, она в сари и на ногах сандалии, а ноги без чулок, хотя день осенний, холодный. Трое детишек, один другого меньше, висят на руках и коленях матери, и она вся яркая, как праздничная елка, только лицо печальное, глаза огромные, а во лбу это индийское красное пятно, знак касты.

Старый джентльмен с хорошенькой светловолосой девушкой сидят молча, каждый погружен в свои мысли, только иногда она поглаживает узкой ладошкой серый рукав его пиджака, и он отвечает ей глазами. Кто они? Отец и дочь, только что похоронившие мать и жену? Я ищу в их лицах сходства и не пойму — похожи они или нет. А может быть, не отец и дочь, а совсем, совсем другое между ними…

Антони свернул газету и повернулся ко мне.

— Скажите мне, Антони, почему вы взяли билет второго класса?

— Я взял билеты в вагон второго класса прежде всего потому, что здесь ехать дешевле. Выбрасывать деньги на ветер глупо. Пусть разница невелика, но ведь из мелочей складывается весь мой бюджет, и я не имею права швыряться деньгами попусту. Но даже если бы я решил не жалеть денег, по недолгом размышлении я все равно взял бы билеты во второй класс.

— Антони, почему?

— Потому что пословица говорит: «Каждый сверчок должен знать свой шесток». Не хочу брать того, что мне по классовой принадлежности не положено. Могу, но не хочу. Оскорбительно вылезать из собственной кожи и чувствовать на себе взгляды людей точно гадящих, что ты птица не их полета.