Альбом для марок

Михельсон: – У Андреевой не темные краски, а тоска по светлому! У Сергеева большая жизненная драма!

Сергеев: – Я не хочу упрощаться. С моей рифмой я согласен.

В конце занятия выступил руков. литобъединения Г. М. Левин:

– Самую суть сказал, пожалуй, Лучанский. Главное – это культура мысли, а культура слова – производное. Сергеев делает наоборот. Он должен расшифровывать свои мысли. В стихах Сергеева многое от позы. Трудно бывает иногда позу отделить от себя самого, но сделать это необходимо. Гале Андреевой, на мой взгляд, нужно избавляться от мнимой простоты…

Записал П. Грушко

Нам требовалась вентиляция. Мансарда – это прекрасно, но мансарды нам не хватало. Даже на таком полицейском литобъединении мы проветривались энергичнее. Нести наши стихи в редакции было бы беспредметно и неосмотрительно.

Оставалось показать себя тем, кого мы любили и ценили – или хотя бы тем, кто хоть как-то связывал с прекрасными временами поэтических направлений.

Пастернака я постарался увидеть еще до мансарды. Свести меня с ним было некому. Осенью пятьдесят третьего я ему позвонил.

– Вы понимаете, я же для вас ничего не могу сделать…

Делать для меня ничего не требовалось.

– Извините меня, Бога ради, я безумно, безумно занят. Позвоните, пожалуйста, через два месяца.

Голос в трубке подтвердил, что в Пастернаке я не ошибся. Я был по горло сыт фразами о его манерности, искусственности, деланности. Гудение сразу убеждало в неподдельности.

Я не принял его слова за деликатный отказ и через два месяца позвонил. И снова мольба позвонить через два месяца. Весной он сдался:

– Приходите, пожалуйста, только у меня ужасно мало времени. На полчасика – хорошо?

Дверь открыл сам, оглядел с головы до ног, уважительно поощрил:

– А вы молодец – добились все-таки.

В крохотном кабинетике мы уселись колени в колени. Я прочел несколько стихотворений. В ответ – гениальная защитная формула:

– Ну вот, теперь я с вами знаком лучше, чем если бы я вас много лет знал.

И затем часа на полтора самоперебивающийся восторженный монолог:

– Мир огромен, а жизнь человеческая коротка. Из этого рождается метафора.

– Рильке – это удивительно. Рильке – пассивный урбанист, у него старые девы, кошки. И проза. Поэт должен писать прозу. Нельзя есть в рифму, спать в рифму. Говорят, Верлен не писал. А проза Блока это дважды Блок – и какой Блок!

– Блок умер от психастении, от невозможности жить.

– Хлебниковым я никогда не интересовался. По-моему, Есенин и то интереснее.

– Маяковский был обворожительный – знаете, как бывают женщины обворожительные. У него в ранних стихах вещи сами себя называют. Потом это пропало. В двадцатые годы, знаете, Андрей Белый там, ЛЕФ решили, что литература это только приемы. И многие поверили. Вот и получился Леонид Леонов: читаешь – прекрасно, а чего-то главного нет. Как, знаете, бывает модернизм худшей воды – Хикмет, Элюар – сплошная пустота.

– Когда настоящий художник накладывает руку, остается отпечаток краски, а когда Ромен Роллан или Андре Жид – там еще и грязь.

– Илья Григорьевич – мой друг, но Оттепель я не читал. Я знаю, многие о ней говорят.

– Какой-нибудь забор, окрашенный в приятный, ласкающий глаз колер – это гораздо важнее, чем даже то, что меня напечатали.

– Поэт не обязан плыть против теченья. Это выходит само. Но это не должно превращаться в трагедию…

Я был у Пастернака на Лаврушинском, Чертков года через два – в Переделкине – и оказался на большей высоте:

– Такой хороший! Такой хороший! Говорит: почитайте стихи, а я говорю: как-нибудь в другой раз. Что впечатление портить?

Что-то мешало нам позвонить Заболоцкому. По очереди мы послали ему стихи почтой. Через несколько дней каждый читал ответ мелким отчетливым почерком:

18 января 1956 г. т. Хромов

Я получил и прочитал Ваши стихи. Они производят впечатление очень молодых и несовершенных опытов человека, которого не устраивают средние более или менее общепринятые стихотворные нормы, который ищет своих способов выражения, но поиски эти пока еще ни к чему существенному не приводят, а иногда граничат со старыми чудачествами молодых футуристов, так что и новизна их вызывает сомнение…

16 февраля 1956

т. Сергеев, если я не ошибаюсь, Вы – поэт одаренный и интересный; об этом говорят тут и там прорывающиеся куски истинной поэзии. Но Вы еще едва ли мастер, так как сильно грешите и в части языка, и в образе и композиции…

По временам чувствуется стремление к нарочитости. Советую Вам сравнить старые книги Пастернака с его военными стихами и послевоенными: “На ранних поездах”, “Земной простор”. Последние стихи – это, конечно, лучшее из всего, что он написал; пропала нарочитость, а ведь Пастернак остался – подумайте об этом, это пример поучительный…

25 февр. 1956

т. Красовицкий, я прочитал Ваши стихи, и они мне, по правде говоря, не очень понравились. Они невнятны, малосодержательны и композиция их представляется мне сомнительной, если вообще есть у них композиция. Кажется, у них нет ни начала, ни середины, ни конца; их можно почти в любом месте начать и в любом кончить. Благодаря такой аморфности, элементы образа приобретают самоценность и иногда они не лишены своеобразной выразительности. Но образ, который не служит ни мысли, ни более широкому образу, но является лишь образом “вообще” – что же это такое?..

16 апреля 1956. т. Чертков

Из трех присланных Вами стихотворений до меня дошло только второе – “О рубке дров”, но и в нем много неясностей и неточностей смысла. Два других стихотворения настолько невнятны, что до сознания не доходят. Оригинальность не в том заключается, чтобы писать невнятно, а в том, чтобы явления и предметы изображать по-своему, со своей точки зрения, но в доступной до человеческого восприятия форме…

Мы, конечно же, ожидали похвал, но не огорчились: если Заболоцкому поздний Пастернак милее раннего…

Близкое к похвале получил я. И я тотчас же позвонил.

Заболоцкий выслушал благодарность и сказал:

– Приезжайте.

Лицо с застывшим изумлением, вытянутая верхняя губа. Прозрачность аквариума в стерильно блещущей комнате. Видно, что хозяин никуда не ходит, и никто у него не бывает. И от этого ощущение основополагающего неблагополучия. Как и от сознания, что несравненный, особый поэт пытается опроститься, писать, как люди, по правилам. И заклинательно открещивается от молодого ослепительного себя и подгоняет обериутские [48] стихи под обязательную обыкновенность.

48

ОБЕРИУ Заболоцкий расшифровывал так: Объединение Единственно Реального Искусства, а У – украшательство, которое мы себе позволяли.