Альбом для марок

За время с 29 декабря, когда я Вам написала, прибавилось 2 новости. Еще раньше я нашла сберкнижку на имя А. П. от 1922 г. Оказывается, уцелели данные. С той поры много денежных перемен было. Объявись А. П., ему бы высчитали. Так и сказали в Горфинотделе.

Другая гораздо важнее из Б-ска. Семен Васильевич Болховитин написал, что нет сведений об А. П. с 1933 г. Старик, остался в живых один из 6 братьев. В 1933 г. они купили домик, и А. П. как раз угодил на новоселье. А. П. в беседе рассказывал, что времена строгие, и ему не раз приходилось страдать от своего социального происхождения (он ведь сын священника, в архиве сохранился аттестат зрелости, где это тоже написано) и оттого, что он – б. офицер. О семейной жизни А. П. в тот последний приезд не рассказывал. Но надеялся: он, может быть, при женитьбе возьмет фамилию жены, что сов. власть разрешает. С. В. одобрил это, раз плохие дела… По его мнению, в это время у А. П. была уже и другая фамилия… Ищи теперь “конец” А. П.!

С почтением и приветом,

Вера Федоровна

iii

г. Борисоглебск 8 авг. 68 г.

Уважаемая Евгения Ивановна!

Приехав из-за границы, получила отпуск за 2 года. Самолетом в Волгоград к сестре, оттуда решила заехать в Б-к.

На кладбище, которое исходила вдоль и поперек, нашла могилу с обычной в те времена эпитафией: “Под сим камнем покоится прах раба Божия Петра Хрисанфовича Павперова. Род. 5 мая 1858 г. скончался 11 сентября 1917 г. Жития его было 64 года. Господи, прими дух его с миром”.

Живы и живут в своем доме 2 сестры Ю. Ц. – Александра и Нина. Ал-дра очень плоха, в параличе. У Нины Ц. дочь с мужем в Риге. А. Ц. – б. учительница музыки. Странно: ни Анатолия, ни других, кроме мужа Ю. Ц., сестры не видели… не знают… Ю. Ц. умерла в Москве в военные годы.

У Девятовых отобрали 2 дома. “Барышня Лида” – дочь кладбищенского священника отца Михаила Алтухова. Ал. Ц. Лиду тоже учила. Помнится ей, что она в 1918 г. поступала в Московскую Консерваторию. А дальше встреч не было. Не идет у меня из головы одна догадка теперь. Перед поездкой в Б-к я перечитала некоторые письма, стихи А. П. с пометкой “Б-к”… И хотя под одним вместо “Б-к” стоит “Кладбище” и дата не года, а только месяца – “сентябрь 30” (Вера, Надежда, Любовь и Софья!), но буквы “Л. А.” наводят на Лиду Алт.

Я наизусть запомнила четыре строчки:

“Помолись обо мне… небесам помолись!.. Для меня ясный свет их померк без возврата. Помолись, чтоб опять в них те звезды зажглись, Что светили с тобой нам когда-то!”…

Беда в том, что много лет прошло…

С пожеланием всего лучшего Вам и здоровья,

В. З.

iv

Уважаемая Евгения Ивановна!

Видимо, весною мы ликвидируем тетино хозяйство.

А пока я кое-что делаю с архивом А. П. Я посоветовалась относительно Ваших писем. Можно сказать, общее мнение, что Вашу просьбу следует уважить, учитывая обстоятельства.

Отправляясь в очередную вылазку на лыжах, я взяла с собой много мелко изорванных клочков материалов из архива, в т. ч. всех Ваших 9 писем и 1 открытку, и бросала их в лесные овраги по пути. Надеюсь, Вы не посетуете, что я не сожгла, а выполнила “завещание” А. П.

С уважением,

В. З.

1978

двойник

Мы договорились встретиться в девять у выхода, и я сбежал со среды, с Левика. Пошли вниз по Герцена и налево к Пушкину. На бульваре за Тимирязевым я ощутил что-то неладное. Слева шагах в десяти и отстав на полшага шел другой я. Тоже делал вид, что ничего не заметил. За тягучую минуту я, косясь, рассмотрел, что он – точно я, может быть, чуть постарше, подряблее – и в том же плаще и берете, какие я утром сменил на пальто и шляпу. На душе было чувство фальши, подделки, ирреальности. Красовицкий в тон произнес:

– Какой призрачный мир…

Неожиданно другой я нагнал нас:

– Здравствуй, Стасик.

– Добрый вечер, – формально ответил Красовицкий.

– Когда мы увидимся?

– Как договаривались, – сказал Красовицкий.

Другой я впервые в открытую взглянул на меня и ткнул пальцем:

– Человек земной, —

и в Красовицкого:

– Человек небесный, —

и резко повернул назад в сторону Герцена.

– Кто это?

– Не знаю, – сказал Красовицкий. – Мы встретились в котлетной на Арбате. Он спросил, Вы художник? Я никогда не говорю “нет”. Он попросил посмотреть. Я сказал, не сейчас. Мы договорились встретиться через месяц у дома журналистов. Он показал у входа удостоверение. Мы пили пиво. Он говорил, что я должен написать улицу, и по улице уходит девушка в платочке. Он сказал: я, понимаете, коллекционирую девушек – нет, ничего такого, мне только надо увидать, но обязательно, чтобы в платочке. И когда можно в мою мастерскую. Я опять сказал, через месяц.

– А кто он?

– Я не знаю.

(Знакомые передали: Красовицкий рассказывал, что я и другой я смотрели друг на друга с ненавистью.)

…Назавтра утром позвонил Левик:

– Просцице, пожалуйсца, вы когда вчера ушли со среды?

– В девять.

– Цело в том, что я всцрецил вас у ЦДЛ около цесяци, на всякий случай сказал “добрый вечер”, а вы мнe не отвецили. Я очень уцивился.

Я объяснил, что мог.

Цитирую из себя: “Среди дежурства (бабушка, в сороковые) примчалась к нам – убедиться – привезли мальчишку из-под троллейбуса: вылитый я”.

1979

хитрин

– Берег крутой, высокий. Мы, мальчишки, гоняли наперегонки прямо вверх. Ноги до сих пор крепкие. У нас в Пирятине…

Я издавна знал слово Пирятин. Для меня это ветхая книжка:

Вяч. Васильев, “Аглая”, поэма. Пирятин 1918. На последней странице обложки: Того же автора (готовятся к печати) поэмы: “Горемыки”, “Мародеры”.

“Аглая” случайно попала мне в какой-то послевоенный год, не исключено, единственный уцелевший экземпляр. Нередкий для России рассказ лакейским четырехстопником с онегинской интонацией. По памяти:

И вот взволнованный гусар, Не в силах перенесть удар, Дуло в Михаила направил, И тут героя дух оставил.

Но действие не пушкинское, современное:

Полезли ядовиты газы…

Самое трогательное, что несомненно патриотическая поэма вышла в Пирятине, который согласно истории (чьей? России? Украины?) в 1918 году был под немцами.

Я, естественно, спросил про Вяч. Васильева. Владимир Алексеевич пожевал губами:

– Был такой. Преподавал в гимназии французский. За барышнями ухаживал.

Надо же: возможно, единственная книжка, возможно, единственный читатель и, возможно, единственный человек, который помнит бедного автора…

В двадцатые годы пирятинский Хитрин оказался в столице, в Харькове. Послушные Москве украинские коммунисты по-детсадовски думали, что построят себе щирые Соединенные Штаты, а Москва ничего не заметит. Они даже взялись за дело – на хмарочос не хватило пороху, но на самой большой площади отгрохали самое большое здание. Может, чудище обло, озорно, а может – шедевр конструктивизма.

В пирятинской гимназии обучение было, конечно, на русском. И Владимир Алексеевич говорил по-русски без киевски-днепровского распева, но произносил “невИрИятно” и в словах вроде “позиция” смягчал “ц”. Украинский был его родным языком – не то вторым, не то первым. На украинском он и начал писать стихи, носил в редакции. Старался быть в курсе. От харьковских времен:

П. Тичина, Поезiї, Харкiв, 1929:

Декламатор “Сяйво”, уложив Микола Зеров, Київ, 1929.

На Тычине посвящение жене: