Альбом для марок

Неаккуратно чеканенная, плохо центрированная афинка – долго не залежалась.

Тот самый Тигран.

Тетрадрахма Александра Македонского с розой под рукой Зевса – ее приписывали Родосу, Александрии, потом Мемфису – знаменито красивейший из александров; сохранность – штемпельглянц!

И по мою душу варварская дакийская тетрадрахма типа Аниноаса-Добрешть (конь с утиным клювом), тоже хрестоматийный экземпляр. Единственная монета, которую Хитрин атрибутировал неверно, считал, что бойи.

Коллекция содержалась в немыслимой чистоте. Прежде чем лечь в кюветку, каждая монета протиралась одэколоном. Медь регулярно чистилась зубной щеткой. Непатинированное серебро мылось нашатырным спиртом раз в два года:

– Пора купать, темнеют…

Меняться с Хитриным было легко – если соглашался, то сразу, не тянул душу; если не соглашался, то насовсем.

Главное было – посидеть рядышком, поглядеть, послушать, показать. Иногда он поднимал всю монету и стремительно опускал ее в биксик на подоконнике, подливал из разных пузырьков, помешивал стеклянной палочкой, проверял, одобрял и направлялся на кухню под кран. Лучше него никто в Москве не чистил монеты химией, он умел реставрировать, хорошо наводил патину (по-старинному произносил: патина).

Он никогда ничего не продавал. Только ближе к семидесяти, когда коллекционеры обычно теряют интерес, он порывисто, в два-три приема спустил всё. Часть его богатств пошла мне. Достались мне – подарил – и две самоклееные дивные коробки из-под антики. Кончилась коллекция – кончились посещения коллекционеров.

На семидесятилетие он остался совсем один. За столом собрались дочь с внуком, мы с Галей и помоложе – по русским медалям – Володя Зайцев.

1994

внук

(Грассирует, каждое “р” – тройное.)

– Товарищи, вы нарочно отсрачиваете урок!

– Что вы, что вы, мы не отсрачиваем. Вы всем рассказываете – третьей группе вчера рассказывали, – а нам не хотите!

– Ну, хорошо. Я расскажу…

В первый раз я видел моего гениального деда в имении моих родителей. Он вошел, держа в руках какую-то грязную тряпочку. У меня был любимый заяц Макарий Иванович, и я очень боялся, что мой гениальный дед вытрет его грязной тряпочкой. Однако он сразу прошел на кухню к кухарке и был там недолго – как приехал, так и уехал на паровичке.

Во второй раз я видел моего гениального деда при следующих обстоятельствах. Отец подарил мне детский велосипед, я катался и захотел в уборную. Когда я вышел из уборной, я вдруг увидел, что мой гениальный дед держит мой велосипед за руль и намеревается на него сесть. Я испугался и закричал:

– Дедушка, нельзя, ты его сломаешь!

– Нельзя так нельзя, – сказал мой гениальный дед и ушел.

В восемьдесят лет он был прекрасным ездоком верхом. Репин верхом ездил плохо. Лев Николаевич предлагал ему брать небольшие барьеры. Репин всегда отказывался.

(

Однажды утром я увидал, что мой гениальный дед собирается на прогулку. Я попросил:

– Дедушка, можно я пойду с тобой?

– Если хочешь идти со мной, то молчи, – сказал он. Я струсил и не пошел.

На прогулке Лев Николаевич любил обязательно заблудиться.

– Если не заблужусь, то прогулка не в прогулку, – говорил он. Понимаете, ему надо было немножко дезориентироваться.

Спал он иногда после завтрака, иногда перед обедом. Тут допускались варианты.

Мой гениальный дед часто ездил в Тулу. Он любил хлопотать за политических заключенных через тульского адвоката Гольденблата. Он помогал им в трудоустройстве, а деньгами не мог, потому что отдал имение жене и сам жил в Ясной Поляне гостем.

– Я кругом виноват, – говорил он, – мне всю жизнь другие люди служат.

Был такой случай, как раз когда меня не было. Перед домом стоял вяз, дерево для бедных. На нем висел колокол – кто хотел, мог звонить. Один посторонний человек позвонил, а когда мой гениальный дед вышел, тот принял его за слугу, дал две копейки и попросил позвать его высокоблагородие. Мой гениальный дед взял две копейки и сказал, что он и есть Лев Николаевич. Человек очень смутился, он стал извиняться и попросил две копейки назад.

– Ну нет, я их честным трудом заработал, – сказал мой гениальный дед и не отдал.

Самые частые посетители Ясной Поляны были погорельцы. Одному Лев Николаевич сказал:

– У тебя небось и кальсон-то нет, – и отдал ему собственные кальсоны.

Мой гениальный дед был исключительно проницателен. Так однажды с первого взгляда он сказал мне:

– А ты ночью не спал.

Меня это потрясло.

Глаза моего гениального деда были чрезвычайно зоркие и разнообразные. Один знакомый подсчитал по пальцам, что у него за полтора часа сменилось десять выражений лица.

Лев Николаевич довольно хорошо относился к художникам, позволял изображать себя. Во время сеансов мой отец играл ему общепринятые вещи или читал вслух. Вообще в доме запрещалось читать вслух. Только раз мой гениальный дед прочитал мне про Жилина и Костылина и спросил, кто больше понравился.

До недавнего времени мой гениальный дед очень любил Софью Андреевну. Она пять раз переписала “Войну и мир” и четыре раза “Анну Каренину”. В дальнейшем он любил последовательно всех своих секретарей – Абрикосова, Гусева и Булгакова.

Чертков был злой гений моего гениального деда. Будучи вегетарианцем, Лев Николаевич даже яичницу считал некоторой роскошью. Он притворялся, что любит овсяную кашу, а на самом деле любил вареники в сметане. Чертков этим пользовался и всегда угощал моего гениального деда варениками в сметане.

Если бы не Чертков, Лев Николаевич мог бы пойти на компромисс – дачка на кавказском побережье…

Убийца Толстого – киевский студент Манжос. Он прислал письмо о барской обстановке, окружающей великого писателя, и призвал:

– Уйдите!

– Он прав, – сказал Лев Николаевич и ушел.

Другой убийца Толстого – вагонный кондуктор, человек крайне правых взглядов. В вагоне было сильно накурено, а он не пожелал слушать. Мой гениальный дед вышел на площадку и простудился.

Сначала была надежда. Домашний доктор Льва Николаевича Душан Петрович Маковицкий, словак, послал сестре Льва Николаевича телеграмму:

– Много чаю.

Он хотел сказать, что он очень надеется.

Когда Лев Николаевич умер, один старичок сказал: