Александр Башлачёв - Человек поющий

Несчастная жизнь! Она до смерти любит поэта.

И за семерых отмеряет. И режет. Эх, раз, ещё раз!

Как вольно им петь. И дышать полной грудью

на ладан...

Святая вода на пустом киселе неживой.

Не плачьте, когда семь кругов беспокойного

лада

пойдут по воде над прекрасной шальной

головой.

Пусть не ко двору эти ангелы чернорабочие.

Прорвётся к перу то, что долго рубить и рубить топорам. Поэты в миру после строк ставят знак кровоточил.

К ним Бог на порог. Но они верно имут свой срам.

Поэты идут до конца. И не смейте кричать им

— Не надо!

Ведь Бог... Он не врёт, разбивая свои зеркала.

И вновь семь кругов беспокойного, звонкого лада глядят Ему в рот, разбегаясь калибром ствола.

Шатаясь от слёз и от счастья смеясь под сурдинку, свой вечный допрос они снова выводят к кольцу.

В быту тяжелы. Но однако легки на поминках.

Вот тогда и поймём, что цветы им, конечно, к лицу.

Не верьте концу. Но не ждите иного расклада.

А что там было в пути? Метры, рубли...117 Неважно, когда семь кругов беспокойного лада позволят идти, наконец, не касаясь земли.

Ну, вот, ты — поэт... Еле-еле душа в чёрном теле.

Ты принял обет сделать выбор, ломая печать.

Мы можем забыть всех, что пели не так, как умели.

Но тех, кто молчал, давайте не будем прощать.

Не жалко распять, для того, чтоб вернуться

к Пилату.

Поэта не взять всё одно ни тюрьмой, ни сумой. Короткую жизнь. Семь кругов беспокойного лада

поэты идут.

И уходят от нас на восьмой.

Январь 1986

(Приводится по авторской распечатке, 30 апреля — 1 мая 1986)

Случай в Сибири

Когда пою, когда дышу, любви меняю кольца,

Я на груди своей ношу три звонких колокольца.

Они ведут меня вперед и ведают дорожку.

117 В ранней редакции — «А что там было в пути? Эти женщины,

метры, рубли...»

Сработал их под Новый Год знакомый мастер Прошка118.

Пока влюблен, пока пою и пачкаю бумагу,

Я слышу звон. На том стою. А там глядишь — и лягу.

Бог даст — на том и лягу.

К чему клоню? Да так, пустяк. Вошел и вышел случай.

Я был в Сибири. Был в гостях. В одной веселой куче.

Какие люди там живут! Как хорошо мне с ними!

А он... Не помню, как зовут. Я был не с ним. С другими.

А он мне — пей! — и жег вином. — Кури! — и мы курили. Потом на языке одном о разном говорили.

Потом на языке родном о разном говорили.

И он сказал: — Держу пари — похожи наши лица,

Но все же, что ни говори, я — здесь, а ты — в столице.

Он говорил, трещал по шву — мол, скучно жить в Сибири... Вот в Ленинград или в Москву... Он показал бы большинству И в том и в этом мире. — А здесь чего? Здесь только пьют. Мечи для них бисеры. Здесь даже бабы не дают.

Сплошной духовный неуют, коты как кошки, серы.

Здесь нет седла, один хомут. Поговорить — да не с кем.

Ты зря приехал, не поймут. Не то, что там, на Невском...

Ну как тут станешь знаменит, — мечтал он сквозь отрыжку, Да что там у тебя звенит, какая мелочишка?

Пока я все это терпел и не спускал ни слова,

Он взял гитару и запел. Пел за Гребенщикова.

Мне было жаль себя, Сибирь, гитару и Бориса.

Тем более, что на Оби мороз всегда за тридцать.

Потом окончил и сказал, что снег считает пылью.

Я встал и песне подвязал оборванные крылья.

И спел свою, сказав себе: — Держись! — играя кулаками.

А он сосал из меня жизнь глазами-слизняками.

118 Бубенцы, которые Александр носил на шее, ему подарила Евгения Каменецкая, а изготовил ее знакомый ювелир.

Хвалил он: — Ловко врезал ты по ихней красной дате. И начал вкручивать болты про то, что я — предатель.

Я сел, белее, чем снега. Я сразу онемел как мел.

Мне было стыдно, что я пел. За то, что он так понял.

Что смог дорисовать рога,

Что смог дорисовать рога он на моей иконе.

Как трудно нам — тебе и мне, — шептал он, —

Жить в такой стране и при социализме.

Он истину топил в говне, за клизмой ставил клизму. Тяжелым запахом дыша, меня кусала злая вша.

Чужая тыловая вша. Стучало в сердце. Звон в ушах.

Да что там у тебя звенит?

И я сказал: — Душа звенит. Обычная душа.

Ну ты даешь... Ну ты даешь!

Чем ей звенеть? Ну ты даешь —

Ведь там одна утроба.

С тобой тут сам звенеть начнешь.

И я сказал: — Попробуй!

Ты не стесняйся. Оглянись. Такое наше дело.

Проснись. Да хорошо встряхнись. Да так, чтоб зазвенело. Зачем живешь? Не сладко жить. И колбаса плохая.

Да разве можно не любить?

Вот эту бабу не любить, когда она — такая!

Да разве ж можно не любить, да разве ж можно хаять?

Не говорил ему за строй — ведь сам я не в строю.

Да строй — не строй, ты только строй.

А не умеешь строить — пой. А не поешь — тогда не плюй. Я — не герой. Ты — не слепой. Возьми страну свою.

Я первый раз сказал о том, мне было нелегко.

Но я ловил открытым ртом родное молоко.

И я припал к ее груди, я рвал зубами кольца.

Была дорожка впереди. Звенели колокольца.

Пока пою, пока дышу, дышу и душу не душу,

В себе я многое глушу. Чего б не смыть плевка?!

Но этого не выношу. И не стираю. И ношу.

И у любви своей прошу хоть каплю молока.

Январь 1986 (Приводится по изданию:

«Александр Башлачёв. Стихи». М.:Х.Г.С., 1997)

Тесто

Когда злая стужа снедужила душу И люта метель отметелила тело,