Александр дюма из парижа в астрахань свежие впечат (Владимир Ишечкин) / Проза.ру

Едва оказавшись на троне, новый суверен отдал приказ отчеканить монету со своим изображением. Со стороны Петра III это нисколько не было проявлением самолюбия.

Художник, которому поручили эти хлопоты, представил образец императору. Это был гравер - идеалист; во всем сохраняя некоторое сходство с чертами царя, он попытался сделать то, чего достичь было нелегко: немного их облагородить. Лавровая ветвь, которую должен был сорвать будущий победитель, уже венчала голову и охватывала волнистые волосы.

Петр III был реалистом. Отверг образец, сказав:

– Я был бы похож на короля Франции.

И, чтобы не походить на короля Франции, он пожелал быть воспроизведенным таким потешным, что не только весело, но еще и взрывом смеха встречали новые монеты.

В то же время - это вызывало меньшую, хотя заслуживало большей веселости, и, может быть, даже потому, что заслуживало, - он вернул домой всех сосланных в Сибирь. Тогда же вновь объявились трое, кто играл в государстве видную роль. Первым был Бирон в возрасте 75 лет. Его волосы побелели, но лицо страшного человека, который, девять лет находясь у власти, заставил умереть насильственной смертью 11 тысяч человеческих существ, и после казней, а отдельные из них, подобно казням Фалариса и Нерона, отличались тем, что их изобрел тот, кто их применял, его лицо, повторяем, оставалось суровым и жестоким. Со смертью его царствующей любовницы, он пытался наследовать ей и, чтобы принести искупительную жертву народной ненависти, велел расправиться с одним из своих главных агентов, с кляпом во рту, списывая на него все беззаконие девяти лет своей тирании. Колосс на глиняных ногах; первая же попытка свергнуть, предпринятая против него, его опрокинула (Мы расскажем об этом падении, касаясь жизни и смерти маленького Ивана.

– Прим. А. Дюма). Три недели суверенной власти стоили ему 20 лет ссылки, и вот он возвращался стариком, готовым держать отчет перед богом за кровь, пролитую им в этом городе, где он правил с высот эшафота, и где каждый, кого бы он ни встретил, имел право спросить с него за жизнь отца, сына, брата или друга!

Вторым был Мюних, тот самый Мюних, кто его свергал, чтобы посадить на трон того бедного младенца Ивана в возрасте трех месяцев, который свое пребывание на троне, такое краткое, что это событие едва заметили современники, что оно едва успело запечатлеться в истории, оплатил 23 годами неволи, десятью годами идиотизма и ужасной смертью.

Повергнутый, в свою очередь, Мюних, помнится, спокойно поднялся на эшафот, где должен был быть четвертован и где был помилован тем же лицом, от которого ожидал принять смерть. Сосланный в Сибирь, заточенный в доме, затерянном среди непроходимых и гибельных болот, он выжил в отравленной атмосфере, как выжил на эшафоте, ввергая в дрожь из недр своей тюрьмы правителей соседних краев. Он вернулся в свои 82 года, великолепный старик с бородой и волосами, которых со дня ссылки, ни разу не касались бритва и ножницы. На въезде в Caнкт-Пeтepбypг он увидел свое потомство в количестве 33 человек, и при виде его этот человек, из глаз которого самые страшные катастрофы не могли выдавить ни слезинки, залился слезами.

Императором владела странная, безумная идея – сблизить один с другим два горных массива со снежными вершинами, Чимборазо и Гималаи, разделенные целой Атлантикой революций и преступлений. Он велел помирить двух этих титанов, которые боролись грудь против груди, как Геркулес и Антей. Он - пигмей не выше их лодыжки - пригласил их к себе, спросил три стакана и пожелал, чтобы они выпили не только с ним, но и друг с другом. И тут, когда каждый уже держал стакан в руке, пришли что-то шепнуть на ухо императору. Он пил, слушая, что ему шептали, и вышел, чтобы на это ответить. И тогда они оказались одни, лицом к лицу, с ненавистью всматривались друг в друга, презрительно улыбались и, поставив стаканы на стол нетронутыми, вышли в противоположные двери и на этот раз расстались, чтобы встретиться не раньше, чем у подножья престола Всевышнего.

Потом, после них, по очередному приказу и, главное, по заслугам, прибыл тот самый Лесток, тот хирург, кому императрица Елизавета была обязана троном, на котором восседала 21 год.

Мы уже рассказали его историю.

И все это возвращалось и, возвращаясь, все это наполняло двор Петра III непримиримыми врагами, помилованными и алчущими не только вернуться на родину, но и в свои имения: они тянулись рукой в прошлое, чтобы в сильном кораблекрушении ухватить обломки своей Фортуны. Тогда их вводили в огромные склады, где, по обычаям страны, хранилось все, что было конфисковано; и тогда каждый из них искал в этой благородной пыли растаявших царствований то, что ему принадлежало: осыпанные бриллиантами ордена, императорские табакерки, портреты суверенов, дорогую мебель, презенты, которыми когда-то цари купили их совесть, награды, в общем-то, за редкое проявление преданности, но непременно - за многократно проявленную низость.

И среди этих живых обломков Петр III, по неосторожности, спотыкался. Он отправлял в сенат закон за законом, полностью смоделированные с законов Пруссии, которые еще сегодня называют Кодексом Фридриха. Каждый день он ранил свой народ, отдавая предпочтение чужестранным обычаям; каждый день чрезмерной муштрой он утомлял гвардейцев, этих хозяев трона, современных преторианцев, которые пришли на смену стрельцам, и которые при двух правлениях женщин, что предшествовали царствованию Петра III, привыкли к исправной и спокойной службе. Более того, император намеревался повести гвардейцев в Гольштейн, решив использовать их для мести за оскорбления, что его предки 200 лет принимали от Дании. Но больше всего вожделяло этого коронованного поклонника - встретить на пути своего идола, смиренным обожателем приложиться к руке великого Фридриха, поставить под знамена этого ученого тактика 100-тыячную армию, с которой основатель государства преобразовал бы свою Пруссию, еще и сегодня так плохо скроенную, что, глянув на карту, не знаешь, как, выражаясь географическим языком, способен жить этот огромный змей, голова которого касается Тионвилля, хвост – Мемеля, а брюшина выпирает бугром, потому что проглотил Саксонию. Правда, бугор довольно свежий, датируется 1815 годом.

Пока же время пролетало в праздниках и оргиях. Этот немощный, или около того, король окружал себя женщинами, которых похищал у мужей, чтобы осыпать их своими милостями. Со своими самыми красивыми подданными женского рода он запирал посла короля Пруссии - в отношении женщин посол никак не разделял отвращения своего хозяина - и, чтобы тому не мешали в наслаждениях, вставал часовым у двери спальни с обнаженной шпагой в руке, отвечая великому канцлеру, который приходил по работе:

– Вы отлично видите, что это невозможно, я - на посту!

Пять месяцев протекли уже с восшествия на престол Петра III, и эти пять месяцев были одним долгим праздником, где придворные мужчины и женщины любого ранга – Петр III утверждал, что женщины вне чинов - упивались английским пивом и курили табак без того, чтобы император разрешал дамам возвращаться домой, к какому рангу они ни относились бы. И пиры продолжались до тех пор, пока разбитые усталостью, бодрствованием и удовольствиями, дамы не засыпали на софах в шуме разбивающихся бокалов и томных песен, угасающих, как и светильники, что бледнели и гасли при свете дня.

Но худшим во всем этом было то, что поминутно он устраивал парад своего презрения к русским. Ему уже было недостаточно свинцовых солдат и деревянных пушек, забавляться которыми ему позволяли, когда он был великим князем.

Мы сказали, каким образом он мучил солдат из костей и плоти с тех пор, как стал императором. Но это еще не все. Теперь, когда он получил медные, настоящие пушки, захотелось, чтобы бесконечный орудийный салют напоминал ему грохот войны. Однажды он отдал приказ о залпе ста орудий тяжелой артиллерии. Потребовалось, а это было трудным делом, склонить Петра III к отказу от подобной затеи, убеждать его, что от ожидаемой детонации ни один дом в городе не устоит. Не раз видывали, как он поднимается из-за стола и идет встать на колени перед портретом великого Фридриха, воздевая руки к небу и восклицая:

– Вдвоем, брат мой, мы завоюем мир!

Играя в карты со своими фаворитами, которые торговали его протекцией, двоих он поймал с поличным, заставил расстаться с деньгами, что они прикарманивали, нещадно их отколотил и в тот же день обедал с ними, чтобы им не показалось, что они утратили хотя бы частицу доверия к себе.

– Так, - говорил он, - поступал мой пращур Петр Великий.

Еще, правда или вымысел, но каждое утро рассказывали что-нибудь новенькое, что порождало слухи, взрыв, скандал. Среди прочего говорили, что император вызвал из Гамбурга графа Салтыкова, первого любовника Екатерины, будто бы отца юного великого князя Павла, и что уговорами и угрозами вынуждал его заявить отцовство. Тогда, добавляли, на основании сделанного заявления, он отрекся бы от того, кого выдавал ему за сына закон о наследовании короны. Его фаворитка, которую начинало заедать безмерное честолюбие, была бы возведена в ранг императрицы, а Екатерина его лишилась бы. В то же время расторгли бы браки молодые женщины при дворе, жалующиеся на мужей, и, утверждали, уже приказано было приготовить 12 постелей для дюжины свадеб.

Императрица, со своей стороны, за три года уединения и покоя заставила забыть в тишине, что ее окружала, скандал, связанный с ее первыми любовными похождениями. Она прикинулась набожной, что глубоко растрогало русский народ, вера которого - впереди всего; она внушала любовь к себе солдат, беседуя с ними, расспрашивая командиров, позволяя служивым приложиться к ручке. Как-то вечером, когда она шла темной галереей, часовой, салютуя ей, взял на караул.

– Как ты меня узнал в ночи?
– спросила она.