Александр Дюма

Настроившись на оптимистический лад, Дюма прежде всего озаботился выбором свидетелей. Как всегда, он метил высоко: «Моя дочь 28-го числа этого месяца выходит замуж, – сообщил он Гюго. – Она пишет вам письмо, дорогой мой Виктор, с просьбой быть вместе с Ламартином, через доверенное лицо, свидетелем со стороны невесты. Мы часто с ней видимся, и никогда не бывает, чтобы, встретившись, не говорили о вас! Да и вообще, дорогой мой Виктор, вы – одна из насущных потребностей моего сердца, и я, ваш старый друг, говорю о вас так, как говорит о своей возлюбленной юный любовник. […] А Мари ждет от вас письма, в котором вы сообщите, что соглашаетесь через посредство Буланже быть ее свидетелем, и это станет для нее предметом вечной гордости». По просьбе Александра 4 мая 1856 года нотариус Эмиль Фульд составил брачный контракт. Разумеется, названная в нем сумма приданого была одной лишь видимостью: Олинд Петель ни гроша не получит. Зато извещения о свадьбе, разосланные во все концы Парижа, соответствовали действительности: «Господин Александр Дюма Дави де ла Пайетри имеет честь сообщить о свадьбе мадемуазель Мари Дюма Дави де ла Пайетри, его дочери, с господином Олиндом Петелем, домовладельцем, и просит вас присутствовать на венчании, которое состоится во вторник, 6 мая 1856 года, ровно в полдень в церкви Сен-Филипп-дю-Рюль».

Сразу после обряда венчания новобрачные отправились в свадебное путешествие в Италию. Казалось, они заворожены собственным счастьем и полны веры в будущее. Увы, идиллия продлится недолго…

Олинд Петель страдал душевным расстройством. Его невероятные выходки, причуды и прихоти, его беспричинные вспышки ярости предвещали нелегкую жизнь. Однако Дюма продолжал цепляться за иллюзию супружеского счастья дочери, счастья, изведать которое так и не довелось ему самому. Оставшись в одиночестве, он почувствовал себя так, словно разом постарел на десять лет. Еще недавно Мари доставляла ему немало хлопот, обременяла и стесняла его, а теперь ему ее недоставало. Что же касается сына, с ним он совсем не виделся. После успеха сначала «Дамы с камелиями», а вскоре после того и «Полусвета» поведение и даже нрав Александра Второго претерпели заметные изменения. Похвалы газетчиков вскружили ему голову, он стал нравоучительным и высокопарным писателем, озабоченным тем, чтобы угодить режиму, осуждающим любые отклонения от правил в семейных отношениях и громогласно вещающим о своей нежной привязанности к бедной старушке-матери, весьма достойной и более чем того заслуживающей Лор Лабе. Такая крайне благопристойная и традиционная установка, впрочем, нисколько не мешала ему быть официальным любовником русской княгини Надежды Нарышкиной, которая к тому же только что от него родила. Александр-старший не осуждал тридцатидвухлетнего сына, который, стремясь утвердить свою самобытность и свою личность, теперь только и делал, что противопоставлял все свои взгляды и мнения отцовским, но одиночество на Амстердамской улице с каждым днем становилось для него все более тягостным. Немножко отогреться душой он мог, лишь навещая маленькую Изабель, которую подтачивал туберкулез и которой, должно быть, жить оставалось совсем недолго, или получая письма от Эммы, томившейся вдали от него, в Моне, и посвящавшей ему стихи, обильно орошенные слезами. Даже повседневная борьба за существование, которую приходилось вести «Мушкетеру», в конце концов перестала занимать Дюма. Он передал руководство этой злополучной газетой Ксавье де Монтепену. Большая часть сотрудников редакции разбежалась еще раньше, а число подписчиков упало почти до нуля. Кто все еще читает «Мушкетера»? Кто все еще читает Дюма?

В поисках ответа на этот мучительный вопрос Александр как-то бросил взгляд на список своих произведений. Каскад названий: несколько знаменитых, по большей части забытых всеми. Несмотря на внешнее разнообразие романов и пьес, ему хотелось найти в них какое-то общее направление, мысль, вдохновившую все его творчество в целом. Ему не давал покоя пример Бальзака, восседающего на пьедестале из томов своих сочинений. Желая приукрасить собственный образ, который он стремился создать у грядущих поколений, Дюма решил, будто и у него самого тоже, когда он писал, существовал грандиозный замысел, будто и в его творениях тоже всегда все было согласовано, все «сцеплено» между собой. Александр считал, что Бальзак живописно изобразил общество лишь одной определенной эпохи, а вот он сам, Дюма, таким же зорким и проницательным взглядом всматривался то в один, то в другой век. Бальзак показал горизонтальный срез всего человеческого слоя своего времени, он же показал срез вертикальный, проходящий через годы и режимы. Бальзак открыл французам глаза на них самих, он открыл соотечественникам глаза на их прошлое. Бальзак был сочинителем историй, он принадлежит Истории. «Бальзак создал великое и прекрасное творение с сотней граней, названное „Человеческой комедией“, – напишет он в 1856 году. – Наше творение, начатое одновременно с творением Бальзака и о котором мы, разумеется, не судим, могло бы в целом именоваться „Драмой Франции“ [91] ». Иными словами, по его мнению, одно другого стоило. Ему хотелось бы убедить в этом читателей, критиков и себя самого. Поставленная задача была тем более смелой, что с некоторых пор любой текст, выходивший из-под пера Дюма, становился всего лишь повторением прежнего. В собственную его голову ничего не приходило, и в поисках вдохновения он машинально просматривал листки с записями, которые приносили ему соавторы. Одно время подумывал написать исторический роман «Рене д’Аргонн», в котором говорилось бы о приключениях волонтера 1792 года и события начинались бы в день ареста короля Людовика XVI в Варенне. Решил даже отправиться на место событий, чтобы придать своему рассказу больше правдоподобия. Но ни посещение этих мест, ни расспросы окрестных жителей не помогли высечь желанную искру. Возвращаясь в Париж, Александр чувствовал себя выжатым и выдохшимся как никогда; надо бы отдохнуть за городом, чтобы проветрить мозги перед тем, как садиться за работу, это мне на самом деле необходимо, думал он.

91

Александр Дюма. Соратники Иегу. (Прим. авт.)

Для начала навестил сына, который наслаждался безоблачной любовью со своей русской княгиней в Сент-Ассизе, поблизости от Мелена. Во время одного из беспорядочных разговоров, когда собеседники то и дело перескакивали с одного на другое, упомянул историю роялистского заговора, о котором когда-то рассказывал ему Нодье, заговора «Соратников Иегу» – его руководители были казнены в Бурге-ан-Бресс. Слушая отца, Александр-младший встрепенулся: мятеж вчерашних жертв после 9 Термидора, белый террор, самоубийственные подвиги – разве это не лучший сюжет, чем замысел «Рене д’Аргонна»? – и прямо сказал об этом отцу. Вот тут-то и произошла наконец долгожданная вспышка.

Дюма-старшего не пришлось уговаривать – мгновенно согласившись с сыном, отныне он только и говорил, что о «Соратниках Иегу», которые, по его заверениям, должны были встать наравне с «Тремя мушкетерами». Но железо следовало ковать, пока горячо. И вместо отдыха писатель отправился в Бург-ан-Бресс, исследовал место событий, подышал воздухом этих краев, изучил документы процесса и вернулся в Париж с богатым урожаем сведений, ни одно из которых не пропадет даром. Сочинять роман оказалось на удивление легко, и закончил его Александр, как и раньше, быстро. По счастливому совпадению, «Соратники Иегу» вышли из печати как раз тогда, когда начался процесс против Флобера и его «Госпожи Бовари», которую сочли безнравственной.

Однако осуждение романиста не только не уронило его в глазах читателей, но, напротив, лишь привлекло новых и принесло ему истинную славу. Прежде Гюстав был всего лишь известным писателем, теперь же сделался знаменитым! Обрадованный этим Дюма призадумался: а не следует ли и ему самому тоже напроситься на какой-нибудь шумный судебный процесс ради того, чтобы вернуть благосклонность публики? Все, что выставляло власть в смешном и унизительном виде, казалось теперь ему полезным для той битвы, которую вел он сам. Обреченный на жизнь лицом к лицу со сворой привилегированных, закосневших в эгоизме и лицемерии собратьев, он с каждым месяцем чувствовал себя все ближе к Гюго. Еще не решаясь присоединиться к первому бунтарю на его скале, он думал о том, что многие люди, многие его соотечественники были бы счастливы видеть двух величайших писателей братски объединившимися хотя бы на несколько дней, чтобы бросить миру как вызов свой отказ признать диктатуру. Да, да, именно вызов – и впрямь, какой вызов власти был бы брошен, если бы удалось устроить в Англии эту нашу встречу – встречу двух священных чудовищ!

Предлог для поездки нашелся быстро: вскоре в Великобритании должны были состояться выборы, и «La Presse» искала журналиста с громким именем, который мог бы написать отчет о событиях для ее читателей. Дюма не моргнув глазом предложил редакции свои услуги, и его предложение было принято. 27 марта 1857 года он выехал в Лондон. Стоя на палубе корабля, чьи колеса взрывали лопастями воду, Александр наслаждался двойной радостью: отмщения и избавления.

Разумеется, Дюма не предполагал подобно Гюго отрезать себя от родины, чью политику осуждал, но не мог же он не заметить, что тем не менее дышит, с тех пор как, оставив позади себя врагов из правительства, газет и салонов, устремился навстречу дружбе, несравненно свободнее! В конечном счете, думал путешественник, если он временно и покидает французов, то делает это исключительно ради того, чтобы вновь обрести вечную Францию.

Глава IV Русская интермедия

Как ни подгоняло Александра нетерпение, как ни хотелось ему поскорее добраться до Гернси и поговорить с Виктором Гюго о событиях, происходящих во Франции, он считал себя обязанным в качестве корреспондента газеты «La Presse» прежде всего заняться английской политикой. Дело заключалось в том, что лорд Палмерстон, оказавшись в меньшинстве, распустил палату и снова созвал избирателей, и потому, словно бы вопреки закрепившейся за англичанами репутации флегматиков, в стране начались волнения. Едва приехав в Лондон, Дюма погрузился в бурные волны публичных собраний. Первый подсчет голосов его обрадовал, поскольку результаты, как ему показалось, свидетельствовали о высокой степени свободы совести у британских граждан, – тут в доказательство недоставало лишь избрания в Сити Лайонела Ротшильда, несмотря на его принадлежность к иудейской религии, которая помешала бы принести присягу на Библии. День за днем Александр добросовестно отправлял отчеты в редакцию своей газеты. Либеральное большинство откликнулось на призыв Палмерстона, и Дюма предвидел, что вскоре на него так и навалятся наиболее активные представители его клана, а значит, ему придется «скакать галопом по пути прогресса»… «Не знаю, имеют ли мои письма успех в Париже, – пишет он Эмилю де Жирардену. – Но в Лондоне они, замечу мимоходом, имеют огромный успех. Все газеты их перепечатывают, а на дверях любой читальни можно увидеть объявление: „Здесь читают письма Александра Дюма“. […] „Таймс“ оказал мне честь, предоставив свою первую полосу».

Наконец 4 апреля 1857 года Александр нашел возможность ускользнуть от журналистских обязанностей и сесть на корабль, идущий к Гернси. Виктор Гюго ждал его, стоя на молу и раскрыв навстречу объятия, волосы и бороду изгнанника трепал ветер. Прошло пять лет с того дня, как они расстались в другом порту, в Антверпене, и с тех пор, разделенные морем и туманом, часто думали друг о друге. Разлука, которая должна была бы отдалить этих собратьев по перу, напротив, соединила их в своеобразном, наполовину литературном, наполовину политическом братстве.

Гюго привел Дюма в свое роскошное пиратское логово, Отвилль-Хауз, выстроенное на вершине скалы. Работы были еще не совсем закончены, но гость пришел в восхищение, представив себе, каким станет дом после того, как отделка будет завершена. Но и в таком незавершенном виде жилище Виктора оказалось не похожим ни на одно из тех, с какими Александру приходилось знакомиться в жизни. Ему показалось даже, будто он вошел в храм – но храм атеиста: с алтарями, превращенными в кровати, со средневековой мебелью, имеющей бесчисленные потайные ящики, с никуда не ведущими коридорами, с окнами, за которыми открывался морской простор… Все здесь было тяжеловесным, причудливым, если не бредовым, тревожащим воображение… Дюма прикинул, что эта лавка старьевщика должна была стоить целое состояние, и еще больше пожалел о том, что продал замок Монте-Кристо, созданный когда-то примерно в том же стиле. Да, решительно у них с Гюго удивительно схожее понимание величия и одинаковое пристрастие к барочному стилю! В прошедшем месяце Дюма дал хозяину этого дома убедительное доказательство верности, вступившись за него и взяв его сторону в конфликте с актрисой Огюстиной Броган, которая под псевдонимом Сюзанна подло раскритиковала автора «Созерцаний». Поскольку эта самая Огюстина была актрисой Французского театра, Александр написал Ампи, директору театра, письмо, послав копию этого письма в «Фигаро» с просьбой немедленно предать документ гласности, что и было сделано. А написано там было вот что: «Я отношусь к господину Виктору Гюго настолько по-дружески и так восхищаюсь им, что хочу, чтобы та особа, которая нападает на него в его изгнании, больше не играла в моих пьесах. А потому буду вам весьма признателен, если вы тотчас же снимете с репертуара „Мадемуазель де Бель-Иль“ и „Барышень из Сен-Сира“. Впрочем, спектакли можно было бы оставить в афише, но только передав кому угодно те роли, которые до сих пор играла в них мадемуазель Броган».

Гюго, которому стал известен этот резкий отпор интриганке, немедленно откликнулся, поблагодарил своего защитника: «Великие души подобны великим светилам. У них есть собственный свет и собственное тепло; вы не нуждаетесь в похвалах, вы не нуждаетесь даже в благодарности; но мне – мне необходимо сказать вам, что я с каждым днем люблю вас все больше. И не только потому, что вы – одно из ослепительных впечатлений нашего века, но потому еще, что вы – одно из его утешений».

Должно быть, во время нынешней встречи они вспоминали эту историю, которая позволила обоим осознать, насколько они друг друга ценят. Должно быть, они говорили о своей работе, о своих планах. Должно быть, сожалели о пассивности соотечественников, которые не осмеливались стряхнуть иго Наполеона Малого. Возможно, кто-то из них коснулся в разговоре своей личной жизни. Впрочем, тут было что сказать и тому, и другому. Виктору наверняка трудно было умолчать о связи с Жюльеттой Друэ, которая последовала за ним на Гернси и жила на соседней вилле, равно как Дюма – о тех трудностях, которые он испытывал со своими многочисленными любовницами, о двусмысленных отношениях с сыном, о беспокойстве за дальнейшую супружескую жизнь Мари… И, может быть, возник у обоих вопрос: а существуют ли на самом деле удачные браки? Если так, то, сидя друг против друга в гостиной Отвилль-Хауза и думая о рукописях, над которыми в это время работали, о своем непростом любовном опыте, эти два пятидесятилетних человека, скорее всего, говорили друг другу, что, наверное, не бывает, чтобы удавались и творчество, и личная жизнь!..