Александр Дюма

Стоянка в Салерно. Брат Иоанн сошел на берег, чтобы узнать новости, и вернулся сияющий, с радостным сообщением о том, что Неаполитанское королевство полностью разгромлено и что в городе счастье народа достигает степени помешательства. Александр немедленно велел достать из трюма бенгальские огни и трехцветные римские свечи. Его запасов вполне хватило бы на то, чтобы озарить фейерверками небо над всей Италией. Сотни лодок отошли от берега и направились к «Эмме», чтобы насладиться зрелищем. Треску петард и огненным всполохам отвечали восторженные крики зрителей, стоявших в лодках. Дюма и сам чувствовал себя ярко горящей ракетой. Скорее, скорее к Гарибальди, туда, на место решающего штурма! И «Эмма», покинув Салерно, направилась к северу.

Двадцатого августа, когда Дюма прибыл на борту своего судна в Неаполитанский залив, ему сообщили, что Гарибальди тем временем уже прошел через Мессинский пролив и высадился в Реджо. «Эмма» становилась все больше похожей на военный корабль. На случай всегда возможного ответного выступления королевских войск на ее палубе постоянно дежурили люди с заряженными ружьями. Каждый день сюда являлись добровольцы, желавшие пополнить собой ряды повстанцев.

Сознавая угрожающую ему опасность, Франциск II спешно установил конституционную монархию и объявил, что готов пойти на некоторые уступки, надеясь избежать худшего. Двадцать третьего августа 1860 года министр внутренних дел, его превосходительство Либорио Романо, явился на «Эмму» и начал переговоры с дерзким французом, которого считал посланцем Гарибальди. Речи Романо звучали вкрадчиво: он будет сражаться за конституционную монархию столько, сколько сможет, говорил министр, но, как только увидит, что все усилия бесполезны, перейдет на сторону Гарибальди и, если потребуется, призовет народ восстать против правителя, которого никто больше не хочет. Стремясь убедить Дюма в том, что руководствуется самыми лучшими намерениями, Романо предложил ему и его друзьям покровительство каморры – объединения неаполитанских злоумышленников, превратившегося при Франциске II в тайную полицию, которая, смотря по необходимости, облагала данью, грабила, терроризировала или защищала «честных граждан». Дюма поверил двусмысленным заверениям министра и пообещал дать ему убежище на борту «Эммы» в случае опасности. На следующий день Александр получил портрет Романо со следующими словами: «Напишите под этим портретом: портрет труса, если я не сдержу своих обещаний».

Впервые в жизни Дюма чувствовал, что напрямую прикоснулся к Истории. И как странно, что возможность воздействовать на ход событий, которой у него никогда не было во Франции, если не считать эпизодического участия в парижских беспорядках в 1830 и 1848 годах, внезапно появилась у него в чужой стране! В России, слишком прочно стоящей для того, чтобы ее основы можно было поколебать, случая проявить себя в деле у него не было, зато распад Италии предоставил ему теперь неповторимую возможность попробовать себя в роли реформатора. А ведь, действуя таким образом, Александр сможет защитить не свободу одной своей родины, но свободу всех людей, изнывающих под гнетом несправедливых режимов! Отныне он будет не только французом, но и итальянцем, австрийцем, русским, смотря по обстоятельствам! Отныне его отечество не будет иметь границ! И он знал, он предчувствовал! Еще в прошлом месяце он в приливе восторга написал Гюго: «Вы слишком любите меня для того, чтобы оставаться в неведении о том, где я и чем занимаюсь. Я в Палермо, в Меларо, в Мессине – повсюду, где разыгрывается какой-то из актов великой драмы, финалом которой станет падение неаполитанского короля, римского папы, австрийского императора… Я начинаю выпускать газету, которую вы будете получать. Напишите мне о нынешних событиях: вы ведь знаете, какое впечатление произвела ваша речь!!!»

Вот так он отвечал Гюго, которого считал республиканской совестью Франции, – отвечал от имени мировой республиканской совести. Если забота Гюго не выходит за пределы Парижа, его, Александра, вниманием окутана вся планета. Он брат не только своим соотечественникам, но и неаполитанскому рыбаку, украинскому крестьянину, негру с Сан-Доминго. При таких условиях разве не заслуживает он такого же ореола филантропа, каким окружен великий отшельник с Гернси?

В ожидании признания своих политических талантов Александр довольствовался тем, что с борта своего судна наблюдал в подзорную трубу за людьми, входившими в королевский дворец и выходившими оттуда. Укрывшийся в своей резиденции Франциск II, должно быть, с тревогой ждал последнего решительного выступления мятежников. Предвидя падение этого марионеточного правителя, Дюма торопил четырнадцать портных, которые, расположившись на палубе «Эммы», шили для гарибальдийцев красные рубашки: скорее, скорее, рубашки вот-вот понадобятся! Но король почему-то все еще не считал себя побежденным… Более того, узнав о двойной игре, которую вел его министр Романо, Франциск II в присутствии всех своих советников, какие у него оставались к этому времени, с негодованием воскликнул: «Господин Дюма помешал генералу Скотти прийти на помощь моим солдатам в Базиликате; господин Дюма произвел революцию в Салерно; затем господин Дюма прибыл в порт Неаполя, откуда засыпает город воззваниями, распределяет оружие и раздает красные рубашки. Я требую, чтобы господин Дюма лишился защиты своего флага и чтобы его заставили покинуть рейд!»

На этот раз угроза была настолько непосредственной, что Александр, опасаясь, как бы по его кораблю не начали стрелять из пушек и не взяли его на абордаж, 2 сентября приказал поднять якорь и снова направился к Мессине. Прибыв туда 8 сентября, он застал жителей города обезумевшими от радости, которую доставили им последние известия. Не дав Дюма и дух перевести, ему сообщили о бегстве Франциска II и триумфальном вступлении Гарибальди в Неаполь. Стало быть, надо немедленно туда возвращаться!

Команда послушно выполнила все необходимые маневры, и «Эмма», повернув на другой галс, устремилась в открытое море. Но ветер был неблагоприятный, и по приказу Гарибальди навстречу шхуне вышел пароход, который и привел ее в порт на буксире. Встреча Александра с новым хозяином города была достойна какой-нибудь пьесы Дюма. «А, вот и ты наконец! – воскликнул Неукротимый, театральным жестом раскрыв объятия навстречу Дюма. – Слава богу! Долго же ты заставил себя ждать!» (Гарибальди впервые обратился на «ты» к своему французскому другу.) Александр, прослезившись, пал ему на грудь. Позже он скажет, что это был самый прекрасный день в его жизни. А ведь таких дней у него было немало! Но, правду сказать, объятия Гарибальди в его глазах значили куда больше, чем все аплодисменты всех французских зрителей вместе взятых…

Четырнадцатого сентября 1860 года Александр Дюма указом Гарибальди был назначен управляющим музеями и раскопками области, в его распоряжение была предоставлена служебная квартира во дворце Кьятамоне. В своих мечтах писатель никогда не поднимался выше того, чтобы войти в историю литературы, – и вот теперь он вступает в мировую Историю! Какое возвышение! Сияя от счастья, переполненный радостью, Дюма на следующий же день пишет своему другу Ван Лоо: «Вот вам словечко на бегу. Я в Неаполе с Гарибальди. Живу в прелестном маленьком дворце на берегу моря. В моем распоряжении – и это заставляет меня сожалеть о том, что вас нет со мной, – все охотничьи угодья Франциска II. Но до сих пор мне лень было подстрелить даже какого-нибудь фазана. Будьте здоровы, друг мой. Газеты расскажут вам о моих политических новостях».

Глава VI Последние улыбки Италии

Медовый месяц Дюма с неаполитанцами продлился недолго. Всего несколько дней спустя после того, как он обосновался во дворце Кьятамоне, на его счет по городу поползли неприятные слухи. Местные жители сочли оскорбительным для итальянского народа то, что должность управляющего музеями и руководителя раскопок возложена на иностранца, чужака обвиняли в том, что он ради собственного удовольствия истребляет дичь в прежних королевских охотничьих угодьях, что растрачивает деньги муниципалитета на оргии, и даже в том, что он будто бы наполняет собственные карманы, обирая бедных. Все это была ложь от первого до последнего слова, но слухи могли достичь ушей Гарибальди, который к тому времени был уже далеко – он продолжал свое дело завоевания и освобождения страны к северу от Неаполя. Лишившийся своего покровителя, Александр хотел по крайней мере начать издание революционной газеты «L’Indipendente», как было условлено, и напечатать исторический труд собственного сочинения, «Неаполь и его окрестности», в национальной типографии. Он написал Гарибальди, который по-прежнему был в походе, и, не получив ответа, возобновил свое ходатайство 7 октября 1860 года: «Когда я говорю о том, что вы обо мне забыли, я говорю вам: вы забываете самого себя. Зачем мне стремиться к власти – она нужна мне лишь для того, чтобы помогать вам!»

Однако ответа все не было; впрочем, у Гарибальди были очень серьезные причины не отвечать. Пока Александр осыпал его упреками, жалобами, наставлениями и призывами, король Виктор-Эммануил II, встревоженный разрушительными помыслами Гарибальди, обратился за поддержкой к Франции и добивался от Наполеона III, чтобы тот прислал в Италию свои войска. Наполеон III не преминул исполнить просьбу. Французы заняли папские государства и объявили, что готовы восстановить порядок на всем полуострове. Одним словом, Италия более не нуждалась в Гарибальди. Признавая его заслуги перед родиной, ему тем не менее предлагали покинуть политическую арену. К тому же всенародное голосование только что утвердило присоединение Южной Италии к королевству Пьемонт, и Франциск II был изгнан. Гарибальди, в свою очередь, сложил оружие и признал новый монархический мир. Седьмого ноября он принял Виктора-Эммануила II в Неаполе, высокомерно отверг предложенные ему официальные почести вместе с пенсией и предпочел стать изгнанником в собственной стране. Вскоре Александр, с бессильной яростью в сердце, стоял среди безутешной толпы, провожавшей героя, который отплыл 9 ноября на «Вашингтоне» по направлению к острову Капрера.

Вскоре Дюма, опечаленного потерей друга, постигла еще одна утрата, и на этот раз ему пришлось проститься с любовью: Эмма Маннури-Лакур скончалась в Кане 26 ноября 1860 года. Конечно, Александр не питал бессмысленных надежд и давно готовился к смерти подруги, но, получив скорбную весть, он внезапно почувствовал, что словно овдовел, потерял свою единственную «истинную жену». «Три четверти моего сердца, если не все мое сердце, умерли вместе с ней», – скажет он тогда.

К счастью, не прошло и месяца, как горечь этой утраты уступила место радости, вызванной известием о рождении нового его дитяти. Двадцать четвертого декабря 1860 года Эмилия произвела на свет девочку, которую назвали Микаэла-Клелия-Жозефа-Элизабет. Известие об этом несколько излишнем подарке судьбы Дюма получил в первый день нового, 1861 года. Странное семейное положение, подумал он. Его тридцатишестилетний сын только что сам стал отцом внебрачной дочери, которую родила ему княгиня Надежда Нарышкина; девочку назвали Мари Александрина Генриетта, по-домашнему – Колетта. Его собственная старшая дочь, которой было к этому времени уже под тридцать, постоянно ссорилась с мужем, одна семейная сцена в ее доме сменяла другую, Мари кашляла кровью и горевала из-за своего бесплодия, – беда, да и только! Сам же он, отец этих двух взрослых детей, по милости одного из них ставший дедом, только что вновь дерзко изведал радость отцовства. Облагодетельствованный таким образом природой, он напишет Эмилии 1 января 1861 года: «Ты же знаешь, моя дорогая малышка, что я больше хотел девочку. И сейчас объясню тебе, почему. Я больше люблю Александра, чем Мари. Ее я вижу едва ли раз в году, а Александра могу видеть столько, сколько пожелаю. Стало быть, всю любовь, какую я мог бы питать к Мари, я перенесу на мою дорогую крошку Микаэлу! Так и вижу малышку лежащей рядом с ее милой мамочкой, которой я запрещаю вставать с постели и выходить из дома до моего приезда. Я все устрою так, чтобы быть в Париже к 12 [января]. Как бы сильно мне этого ни хотелось, раньше я оказаться там не смогу. […] За последний час мое сердце расширилось, чтобы вместить новую любовь. Если ты не хочешь в первые месяцы расставаться с нашей девочкой, мы снимем маленький домик на Искии, там самый лучший воздух, и это самый красивый остров вблизи Неаполя, и там я смогу проводить с вами два или три дня в неделю. Словом, можешь положиться на меня, я сумею любить и ребенка, и мать как должно».

Однако вскоре выясняется, что, хотя он и обещает молодой женщине приехать в Париж, чтобы обнять ее, он вовсе не намерен окончательно уезжать из Неаполя. Дело в том, что, несмотря на отъезд Гарибальди, Александр по-прежнему жил во дворце Кьятамоне, роскошь, комфорт и многочисленная прислуга которого удовлетворяли его склонность к пышности и изобилию. Дворец стоял на берегу залива. Глядя из окна, Александр видел море за обширной площадкой с дубовыми рощами, зарослями жасмина и аллеями, окаймленными разноцветными олеандрами. «Разве можно найти что-нибудь более восхитительное, – пишет он, – чем в утренние и вечерние часы дышать морским бризом на этой площадке, откуда открывается самый прекрасный вид на всем свете!» Редакция газеты «L’Indipendente» помещалась здесь же, во дворце. Дюма во что бы то ни стало, порой даже на собственные средства, хотел продолжать издание этой газеты, посвященной прославлению Гарибальди. И все же ему случалось, когда он писал статьи о единстве Италии, отчасти почувствовать себя современным Дон Кихотом, воюющим с ветряными мельницами. И настал день, когда, устав сражаться в одиночку и подумав о своих семейных обязанностях, он решил временно передоверить руководство изданием постоянным сотрудникам, поставив во главе их своего секретаря Адольфа Гужона. Самые прекрасные мечты когда-нибудь кончаются, вздохнул он и принялся безрадостно складывать чемоданы.

По пути в Париж Александр-старший встретился с Александром-младшим – тот как раз собрался в Неаполь, полагая увидеться там с отцом. Дюма предложил сыну в его отсутствие поселиться в королевских покоях, которые занимал благодаря своей должности, и заверил, что очень скоро вернется.

И вот наконец он стоит у изголовья сияющей молодой матери и видит младенца. Надо же на старости лет получить такой подарок – он и надеяться не мог! Растроганный видом прелестной новорожденной, Дюма говорит Эмилии, что никогда в жизни не был так счастлив, клянется до самой своей смерти заботиться о ней и о девочке. Однако ни он, ни она пока даже и не думают признавать Микаэлу официально. Торопиться некуда, решили они, успеем подумать об этом через несколько лет…