Александр I и Наполеон

Национальное сознание всех россиян от царя до последнего солдата не могло мириться с тем, как складывался ход войны. Наполеон занял огромную территорию (больше полудесятка губерний), проник в глубь России на 600 км, создал угрозу обеим ее столицам. За Смоленском русские войска до самой Москвы не имели больше опорного пункта. «Ключ к Москве взят», — так оценил падение Смоленска М.И. Кутузов.

В таком положении становилось нетерпимым отсутствие главнокомандующего, тем более что 1-я и 2-я армии объединились в одну, а командующих оставалось двое. Багратион подчинялся Барклаю де Толли как военному министру, но не признавал его главнокомандующим. Искренне полагавший, что «Великая армия» Наполеона «есть сущая сволочь», которую можно «шапками закидать», Багратион отвергал дальновидную стратегию Барклая и ставил ему в вину не только сдачу Смоленска («подлец, мерзавец, тварь Барклай отдал даром преславную позицию»), но и потерю огромных пространств России [108] . Оба командующих пикировались, как фельдфебели. «Ты немец! — кричал пылкий Багратион. — Тебе все русское нипочем!» «А ты дурак, — отвечал невозмутимый Барклай, — хоть и считаешь себя русским». Начальник штаба 1-й армии А.П. Ермолов в тот момент сторожил у дверей, отгоняя любопытных: «Командующие очень заняты. Совещаются между собой!»

108

Цитируются письма П.И. Багратиона 1812 г. к Александру I и к А.А. Аракчееву.

Почти все генералы и офицеры обеих армий исподтишка бранили и высмеивали Барклая де Толли, фамилию которого они переиначили в «Болтай да и только», как «немца» и даже «изменщика». Среди солдат отношение к Барклаю как к «изменщику» было стихийно устойчивым, поскольку все «видели» неопровержимые «доказательства» его измены: Барклай «отдает Россию», а сам он «немец», значит — «изменщик».

Зловещая молва о Барклае расползалась не только в армии, но и в обществе, — по всей России. «Благородное российское дворянство» презирало его, царский двор третировал, alter ego царя Аракчеев ненавидел. В такой обстановке Барклай неуклонно, вопреки всем и вся, осуществлял свой стратегический план, что позволило сорвать первоначальные замыслы Наполеона, сохранить живую силу русской армии в самое трудное для нее время и тем самым предрешить благоприятный для России исход войны. Поэтому Барклай имел основания заявить, как он это сделал уже после оставления Москвы: «Я ввез колесницу на гору, а с горы она скатится сама, при малом руководстве».

Александр I, хотя и доверял Барклаю де Толли, тоже был недоволен его «отступательными движениями». «С прискорбностью должен был видеть, — упрекал царь Барклая, — что сии движения продолжались до Смоленска». Главное же, царь понимал, что нужен главнокомандующий, облеченный доверием нации, и притом с русским именем. Между тем дворянские круги обеих столиц в один голос называли первым кандидатом в главнокомандующие генерала от инфантерии М.И. Кутузова, демонстративно избрав его начальником и Петербургского, и Московского ополчений. Александр после Аустерлица терпеть не мог этого, как он выражался, «одноглазого старого сатира», который тогда не осилил Наполеона и тем опозорил своего государя перед отечеством и Европой. Однако мнение господствующего класса царь должен был учитывать. Поэтому он доверил выбор кандидата на пост главнокомандующего Чрезвычайному комитету из важнейших сановников империи во главе с председателем Государственного совета фельдмаршалом графом Н.И. Салтыковым (бывшим когда-то «кавалером» при юном Александре Павловиче). 5 августа комитет с участием Аракчеева отверг кандидатуры Л.Л. Беннигсена, П.И. Багратиона, А.П. Тормасова и единогласно высказался за Кутузова.

Михаил Илларионович Кутузов как самый старший по возрасту и службе из всех действующих генералов, сподвижник П.А. Румянцева и А.В. Суворова, истинно русский барин, род которого уходил корнями в XIII век, имел очевидное преимущество перед другими кандидатами в главнокомандующие. Было ему тогда уже 67 лет (жить оставалось 8 месяцев). Его боевой опыт исчислялся в полвека. Генералом он стал в 1784 г., раньше, чем Наполеон лейтенантом. Много раз смерть смотрела ему в глаза. В молодости ему дважды прострелили голову, но оба раза он, к удивлению русских и европейских медиков, выжил. Его правый глаз выбила турецкая пуля в битве под Алуштой, когда ему было 28 лет. После этого Кутузов отличился не в одном десятке походов, осад, сражений, штурмов, особенно в знаменитом штурме Измаила 11 декабря 1790 г. «Он шел у меня на левом крыле, — написал тогда о Кутузове Суворов, — но был моей правой рукой». К 1812 г. Кутузов прочно зарекомендовал себя как мудрый стратег и блистательный дипломат («Хитер, хитер! Умен, умен! Никто его не обманет», — говорил о нем Суворов), а воспоминания о давней катастрофе под Аустерлицем компенсировались впечатлениями от его недавних побед под Рущуком и Слободзеей.

Грандам Чрезвычайного комитета должна была импонировать и феодальная состоятельность Кутузова, получившего только за 1793–1799 гг. от Екатерины II и Павла I 5667 крепостных «душ», в отличие от худородного Барклая, который вообще не имел крепостных.

Что касается личной антипатии царя, то комитет не усмотрел в ней серьезного препятствия, тем более что Аракчеев поддержал кандидатуру Кутузова. Действительно, Александр I, ознакомившись с решением комитета, 8 августа назначил Кутузова главнокомандующим, хотя и скрепя сердце. «Я не мог поступить иначе, — объяснил он сестре Екатерине Павловне, — как выбрать из трех генералов, одинаково мало способных быть главнокомандующими (царь имел в виду Барклая де Толли, Багратиона и Кутузова. — Н.Т.), того, на которого указывал общий голос». Своему генерал-адъютанту Е.Ф. Комаровскому царь сказал еще откровеннее: «Публика желала его назначения, я его назначил. Что же касается меня, то я умываю руки».

М.И. Кутузов. Художник П. Борель.

Русские войска встретили Кутузова — главнокомандующего с ликованием. Сразу родилась поговорка: «Приехал Кутузов бить французов». Обрадовался назначению Кутузова и Наполеон, который, по воспоминаниям А. Коленкура, «тотчас же с довольным видом сделал отсюда вывод, что Кутузов не мог приехать для того, чтобы продолжать отступление; он, наверное, даст нам бой».

Кутузов, действительно, ехал в армию с твердым намерением дать Наполеону генеральное сражение за Москву. Перед отъездом он обещал Александру I «скорее лечь костьми, чем допустить неприятеля к Москве». Заняв позицию у с. Бородино, Кутузов в письмах к царю, московскому генерал-губернатору Ф.В. Ростопчину и начальнику Московского ополчения И.И. Маркову, так определил свою задачу: «спасение Москвы» (курсив мой. — Н.Т.) [109] . Русские воины сознавали, что вопрос стоит именно так, и готовились стоять насмерть. В ночь перед битвой вся армия облачилась в чистое белье и дала обет жертвенности на молебне перед иконой покровительницы России — Смоленской божьей матери. Кутузов учитывал возможность и успеха, и неудачи. «При счастливом отпоре неприятельских сил, — объявил он в диспозиции, — дам собственные повеления на преследование его <…> На случай неудачного дела несколько дорог открыто, <…> по коим армии должны будут отступать».

109

М.И. Кутузов. Сб. документов. М., 1954. Т. 4. Ч. 1. С. 90, 97, 106, 119.

Наполеон, жаждавший генерального боя с первых дней войны, не думал о возможной неудаче. Предвкушая победу, он и воскликнул в рассветный час перед битвой: «Вот солнце Аустерлица!» Его цель заключалась в том, чтобы взять Москву и там, в древней столице России, продиктовать Александру I победоносный мир. Для этого нужно (и достаточно) было, по мысли Наполеона, выиграть Бородинскую битву. План императора был прост: смять левое (менее сильное) крыло русских, прорвать их центр, отбросить их в «мешок» при слиянии р. Колочи с Москвой-рекой и разгромить. В приказе по войскам перед битвой Наполеон сулил им в случае победы «изобилие, хорошие зимние квартиры, скорое возвращение на родину» и распалял их воинское тщеславие: «Пусть самое отдаленное потомство с гордостью вспомнит о вашей доблести в этот день! Пусть о каждом из вас скажут: „Он был в великой битве под стенами Москвы!“».

Бородинская битва 26 августа 1812 г. — единственный в истории войн пример генерального сражения, исход которого и та и другая сторона сразу же объявили и доныне празднуют как свою победу, имея на то основания. Поэтому многие вопросы его истории, начиная с соотношения сил и кончая потерями, остаются спорными. Новый анализ старых данных [110] показывает, что Наполеон имел при Бородине 133,8 тыс. человек и 587 орудий, Кутузов — 154,8 тыс. человек и 640 орудий. Правда, регулярных войск у Кутузова было лишь 115,3 тыс. человек плюс 11 тыс. казаков и 28,5 тыс. ополченцев; но зато у Наполеона вся гвардия (19 тыс. лучших, отборных солдат) простояла весь день битвы в резерве, тогда как русские резервы были израсходованы полностью.

110

Подробно см.: Троицкий Н.А. 1812. Великий год России. М., 1988. С. 141–142.

Ход сражения складывался в пользу Наполеона. Располагая меньшими силами, он создавал на всех пунктах атаки (Шевардинский редут, с. Бородино, батарея Раевского, Багратионовы флеши, д. Семеновская и Утица) численное превосходство, заставляя русских отражать атаки вдвое, а то и втрое превосходящих сил. К концу битвы Наполеон занял все основные русские позиции от Бородина справа до Утицы слева, включая опорную Курганную высоту в центре. Поскольку русская армия после Бородина оставила Москву, что и требовалось Наполеону, он счел Бородинскую битву выигранной тактически и стратегически. Соотношение потерь тоже говорило в его пользу: французы потеряли, по данным Архива военного министерства Франции (может быть, преуменьшенным?), 28 тыс. человек; русские, по материалам Военно-ученого архива Главного штаба России, — 45,6 тыс. (отечественные историки поднимают цифры французских потерь до 58–60 тыс. человек произвольно).

Однако разгромить русскую армию, обратить ее в бегство Наполеон, при всех своих надеждах и планах, не смог. Он сам и все его воинство, от маршалов до солдат, после битвы были разочарованы и удручены, ибо русские войска, отступив (точнее, даже отодвинувшись) с основных позиций, стояли в конце битвы так же несокрушимо, как и в ее начале. Правда, Кутузов тоже не решил своей главной задачи; спасти Москву. После Бородина он вынужден был пожертвовать Москвой. Но сделал он это не столько по воле Наполеона, сколько по своей собственной воле, не потому, что был разбит и деморализован, а потому, что выстоял и уверовал в победоносный для России исход войны без риска нового сражения за Москву.

В то же время Бородино надломило моральный дух наполеоновской армии, пошатнуло в ней былую уверенность в победе, ослабило ее наступательную активность. Не в тактическом и стратегическом, а в моральном и даже в политическом отношении (если учитывать последующий ход войны) Бородино было русской победой. Сам Наполеон склонялся к такому заключению. «Французы в нем, — сказал он о Бородинском сражении, — показали себя достойными одержать победу, а русские стяжали право быть непобедимыми»…

Кутузов в донесении Александру I о Бородине не употребил слова «победа» (хотя такие историки, как Л. Мадлен и Ф. Меринг, упрекают его в этом «бесстыдстве»), но его фраза, в принципе верная, — «кончилось тем, что неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли с превосходными своими силами», — была воспринята в Петербурге, как реляция о победе. Очевидцы свидетельствовали: «Весь город высыпал на улицы <…> Все, поздравляя друг друга с победою, обнимались, лобызались <…> С тех пор как Петербург стоит, не было такого ликования». Александр I с обеими императрицами, всеми великими князьями и вел. княжной Анной Павловной разделил общую радость на «благодарственном молебствии с коленопреклонением». В тот же день царь пожаловал Кутузову за Бородинскую победу звание генерал-фельдмаршала и 100 тыс. рублей (плюс по 5 руб. на каждого «нижнего чина» армии). Все это было 30 августа. Тем большим потрясением стала для царя полученная 7 сентября весть о том, что победоносный Кутузов… сдал побежденному Наполеону Москву. «Голова его, — отметил биограф Александра В.К. Надлер, — седеет в одну ночь после этой страшной вести».